— Ну и что? — спросил он наконец.

Джузеппе и Раффаэле подняли головы и смолкли, чтобы не пропустить ни единого слова из ее ответа.

— Сигареты… — спокойно ответила она.

— Сигареты?

— Да. Надо открыть в Монтепуччио табачную лавку.

Лицо Доменико озарилось улыбкой. Табачная лавка. Верно. В Монтепуччио нет табачной лавки. В бакалейной лавке, правда, сигареты продают… И еще на рынке их можно купить, но настоящей табачной лавки, это правда, в деревне нет. Кармела целый день изучала жизнь деревни и пришла к выводу: единственное, что есть общее у рыбаков из старой деревни и зажиточных мужчин с корсо, так это жадность, с которой они затягиваются сигаретами. В тени попивая аперитив или работая на солнцепеке, все курили. Вот здесь и есть их дело. Табачная лавка. Да. На корсо. Кармела была уверена в этом. Табачная лавка. Только так. Она всегда оправдает себя.

Скорта постарались приобрести то, что хотели. Они купили помещение на корсо Гарибальди. Первый этаж дома, большую комнату в тридцать квадратных метров. И еще подвал под склад. Но после этого у них не осталось ничего. Вечером Кармела была мрачна и молчалива.

— Что случилось? — спросил Доменико.

— У нас не осталось денег на покупку лицензии, — ответила Кармела.

— А сколько нужно? — спросил Джузеппе.

— Сама лицензия дорого не стоит, но нужна приличная сумма, чтобы умаслить директора бюро лицензий. Преподносить ему подарки. Каждую неделю. До тех пор, пока он не даст нам ее. Столько денег у нас нет.

Доменико и Джузеппе пришли в уныние. Возникло новое препятствие, непредвиденное, и они не знали, как преодолеть его.

Раффаэле долго смотрел на них, потом тихо сказал:

— У меня есть деньги. Я дам вам их. Но с одним условием: не спрашивайте меня, откуда они. И как давно они у меня. И почему я никогда не говорил вам о них. У меня они есть. Вот и все.

И он положил на стол плотную пачку банкнот. Это были деньги отца Боццони. И еще Раффаэле продал часы. До сих пор он носил деньги при себе, не зная, что с ними сделать, не решаясь ни выбросить их, ни потратить. Скорта обрадовались, но Раффаэле в душе все равно не чувствовал облегчения. Он не мог забыть вида обезумевшего отца Боццони, угрызения совести терзали его.

С помощью денег Раффаэле им удалось добыть лицензию. Полгода каждые две недели Доменико верхом на осле отправлялся из Монтепуччио в Сан-Джокондо. Там находилась контора Monopolio di Stato[11]. Он привозил ее директору ветчину, caciocavalli[12], несколько бутылок limoncello[13]. Он без устали мотался туда и обратно. Все деньги уходили на покупку этих подношений. Через шесть месяцев разрешение был получено. Наконец-то Скорта стали владельцами лицензии. Но денег у них не осталось. Все, что у них было, — это голые стены в пустой комнате и листок бумаги, который давал им право торговать. Не на что было даже купить табак. Первые ящики сигарет они взяли в кредит. Доменико и Джузеппе ездили за ними в Сан-Джокондо. Они взгромоздили все на осла, и впервые после возвращения им показалось, что наконец что-то начинает меняться. До сих пор они только несли свой крест. Теперь выбор сделан. В первый раз они идут бороться за себя, и при этой мысли счастливая улыбка озаряла их лица.

Они выложили сигареты на картонные коробки. Целую гору блоков. Можно было подумать, что это торговля контрабандным товаром. Ни прилавка, ни кассы. Только сигареты, даже на полу. И только вставленная в раму доска с надписью Tabaccherif Scorta Maskalzone Rivendita № 1[14], укрепленная над дверью, подтверждала, что торговля легальная. Итак, первая табачная лавка в Монтепуччио открылась. И это была их лавка. Отныне они все свои силы, физические и духовные, будут отдавать этому делу до пота, до ломоты в спине, до изнеможения. Отныне — жизнь без сна. Судьба Скорта будет сплетена с этими коробками с табаком, который они будут разгружать со спины осла ранним утром, перед тем как работяги отправляются в поля, а рыбаки возвращаются после ночного лова. Вся их жизнь будет связана с этими белыми сигаретами, которые теплыми летними вечерами пальцами сжимают мужчины, и они постепенно тают на ветру. Жизнь в поту и в дыму. Она начиналась. Наконец им выпал шанс выбраться из нищеты, на которую они были обречены своим отцом.

Мы пробыли в Эллис Исланде девять дней. Ждали судна, которое было зафрахтовано для возвращения эмигрантов. Девять дней, дон Сальваторе, мы смотрели на страну, которая нам была заказана. Девять дней у врат рая. Вот тогда я впервые вспомнила о той минуте, когда отец вернулся домой после ночной исповеди и провел ладонью по моим волосам. Мне казалось, что я снова ощущаю руку на своей голове. Как тогда. Руку моего отца. Руку мерзкого ветра в холмах Апулии. Эта рука мне напомнила о моей стране. Жесткая рука невезения, та, что навсегда приговаривает целые поколения к труду крестьян, которые живут и изнуряют себя под солнцем в стране, где об оливковых деревьях заботятся больше, чем о людях.

Мы поднялись на судно, которое должно было везти нас в обратный путь, и эта посадка совсем не походила на то, как мы садились на пакетбот в Неаполе — шумно, в радостной суматохе. На этот раз все поднялись молча, медленно, как приговоренные. На борт всходило человеческое отребье. Больные со всей Европы. Бедняки из бедняков. Это было судно покорной печали. Корабль несчастных, проклятых, которые возвращаются на родину, терзаемые стыдом, потому что они потерпели крах. Переводчик не обманул нас, путешествие было бесплатным. Впрочем, в любом случае ни у кого не нашлось бы денег заплатить за билет. Если власти не желали, чтобы нищие толпились в Эллис Исланде, то у них не было иного выхода, кроме как самим организовать их высылку. Но зато и речи не шло о том, чтобы зафрахтовать судно, идущее в определенную страну, по месту жительства высылаемых. Пакетбот с отказниками пересек Атлантику и, приплыв в Европу, постепенно, одному за другим, оказывал сомнительную услугу главным портам, освобождаясь от своего человеческого груза.

Это путешествие, дон Сальваторе, было бесконечно долгим. На корабле часы тянулись, как в больнице, в тягостном ритме: так медленно, капля за каплей, делают переливание крови. В общих спальнях умирали. Умирали от болезней, от разочарования, от одиночества. Эти покинутые всеми существа не видели смысла жить той жизнью, в которой оказались. И часто они умирали с блуждающей улыбкой на губах, в глубине души счастливые от мысли, что ставят точку в этой череде испытаний и унижений, какой стала их жизнь.

Странно, но силы ко мне вернулись. Лихорадка прошла. Вскоре я уже смогла бродить по палубам. Я одолевала трапы и длинные коридоры. Бродила повсюду. Подходила к одним пассажирам, к другим. И через несколько дней познакомилась со всеми, независимо от их возраста и языка, на котором они говорили. Целыми днями я оказывала всем маленькие услуги. Штопала носки. Приносила попить старой ирландке или находила покупателя для одной датчанки, которая хотела поменять маленькую серебряную медальку на одеяло. Я всех знала по фамилии или по имени. Я обтирала лоб больным. Готовила еду для стариков. Меня называли «малышка». В помощь себе я привлекла братьев. Они в погожие дни выносили больных на палубу. Они разносили по спальням воду. Постепенно мы сделались курьерами, коммерсантами, сиделками при больных, исповедниками. Мало-помалу нам удалось улучшить и собственную судьбу. Мы заработали немного денег, некоторые привилегии. Каким образом? Главное — от умерших. А их было много. Было решено, что часть того, что оставалось после покойников, переходит в общее пользование. Да и трудно было поступить иначе. Большинство этих несчастных ехали туда, где их уже никто не ждал. Они оставили своих в Америке или где-то еще, куда не собирались возвращаться. Нужно ли было посылать несколько монет, которые они хранили в карманах, по адресу, куда они никогда уже не приедут? Пожива распределялась тут же, на борту. Иногда первыми захватывали добычу матросы. Но тут вмешались мы. Сделали так, чтобы экипаж узнавал о чьей-то смерти как можно позже, и в темном трюме делили все сами. С долгими переговорами. Если у покойного оставалась на борту семья, все переходило ей, если же никого не было, а это случалось намного чаще, старались разделить все по справедливости. Иногда уходили часы на то, чтобы прийти к согласию по поводу трех мотков шпагата или пары обуви. Я никогда не помогала больным с мыслью, что они скоро умрут и я смогу что-то заполучить. Клянусь вам. Я помогала потому, что хотела бороться, а это было единственным способом выжить, иного я не видела.