стражи с кинжалами, темноликие, дюжие молодцы. Солдат Глушков оторопел, вцепился в рукав Бориса.

— Обгорели они, что ли?

Не видал мавров, деревенщина…

Более часа выгружались суда. Смотритель Ламбьянки, слушая толмача, в отчаянии призывал мадонну. Кавалеры из Московии как один требуют комнаты верхние, под самым потолком, подальше от воды. Близость воды кавалерам непривычна.

Слуги сволокли в подвал припасы, недоеденные в пути, — бочки с солониной, салом, мороженой рыбой, икрой. Запахло ярославскими солеными рыжиками, подмосковными огурцами с чесноком, укропом, листом дуба и смородины, рязанским моченым яблоком.

Ламбьянка вся в бликах канала, подернутого рябью, вся в ответном сверкании зеркал, паникадил, картин в золоченых рамах, наборного, из досочек фигурных сложенного, скользкого, как лед, пола.

В зеркалах саженной высоты отражались юноши, отощавшие, обросшие в дороге. Мятые кафтаны, ввалившиеся щеки, глаза, воспаленные от недосыпа, вбирающие неведомое. Каждый прижимал к себе сундучок либо сумку с драгоценным, домашним — то иконы, деньги, ложка золотая, подаренная на зубок при рождении, отчий перстень.

Всюду сонмы божеств языческих — писаных и литых. Хохочут, глядя на московитов, фавны, злорадствует, стоя с трезубцем, Посейдон, резвятся девы водяные и лесные.

— Гыы!.. — ржет Аврашка Лопухин. — Баба голая…

— Дурак, — бросил Борис. — Не баба, а нимфа.

Хилковы, все трое, расшалились, скользят по паркету. Младший упал. А Борис запрокинул голову, притих.

Много городов было на пути, а такой, как Венеция, не снился, и в хоромах таких не бывал.

Дивились и венециане, глядя на приезжих. Русские показывались редко, а компанией столь многочисленной пожаловали впервые. Странные они, московиты. Блеск зеркал притушили полотенцами, а священные изображения, привезенные с собой, озарили светильниками. По-итальянски не знают, грустят на чужбине. Вечерами поют хором, протяжно и печально.

Борис и его подопечный поселились вместе, в комнате, выходящей стрельчатым окном на протоку. В тот же день уведомились, что протока зовется Каналь Гранде, а гостиница, приютившая их, — «Леоне Бьянко», сиречь «Белый Лев». Большое пройдет время, Борис, владея итальянским совершенно, все же напишет — «стали на Ламбьянке», ибо не померкнет в памяти пора ученья.

Не забудет Борис, как по утрам, в общей трапезной, приноравливались наматывать на вилку спагетти — нити нескончаемой итальянской лапши. А с канала уже неслись крики гондольеров, припутавших свои ладьи к пестрым причальным кольям, — дескать, готовы, ожидаем синьоров.

Гондолы везли стольников по Каналь Гранде к морю, пересекали тень Кампанилы — высочайшей звонницы венецейской. У набережной Скьявони — сиречь Рабов — толпились многопушечные фрегаты, загораживали собой палаццо дожа — белую глыбу, выточенную будто из слоновой кости. Высаживались стольники на берегу морском, у навигацкой школы, далее которой лишь корабли, колыхаемые волной, да острова на безграничном просторе.

Сенат Светлейшей республики — союзницы царя Петра — дал московитам наставников первостатейных.

Борис, Аврашка Лопухин, трое Хилковых, а всего семнадцать человек — у Мартиновича, громкогласного, черноусого богатыря. Здание школы сотрясается, когда он, танцуя с указкой, рисует в воздухе движение планет вокруг солнца. Астроном, математик, строитель кораблей, навигатор, храбрый воин, отличившийся в баталиях с турками, — таков Мартинович. Борис первый кричит ему по-сербски:

— Добар дан!

Далматинец русским своим питомцам предан сердечно и причины не скрывает. Из народов славянских одна лишь Русь свободна от власти басурман…

Дует ветер греко-леванте, сиречь восточный, гонит воду из лагуны в город. Волны отбрасывают живой узор в залу, где стольники пишут диктант. Мартинович, переводя с итальянского, читает морские правила.

«Никакой корабль, будучи в строю, неповинен носа выставлять наперед того, на котором резиденцию имеет начальнейшой начальник».

Греко-леванте крепчает, вода вот-вот хлынет на пьяцца Сан-Марко, к собору, к дворцу дожа. Мартинович ко всем своевольствам моря привычен, голос ровен.

«На корабле всегда надобно иметь кошку, потому что если мыши что съедят, а кошки не было, то доправят на капитана».

Поднялось непонятное для учителя веселье. Аврашка Лопухин тотчас нарисовал кота в кафтане и башмаках, сидящего на мачте, и попытался придать животному черты Куракина. Пошел по рукам пресмешной Мышелов.

В конце урока дозволяется задавать учителю вопросы. И тут опять позабавил компанию Аврашка:

— А курву на корабль можно взять?

Ответ, записанный стольниками, гласит:

«Курву отнюдь на корабле не держать, а вольно начальному господину держать свою жену».

Из школы рукой подать до кораблей. Вон они — тартаны, фелуки, галеры! Колышутся, машут вымпелами, ждут к себе московских кавалеров. Прогулки по владениям Посейдона не миновать. А он владыка несговорчивый. Учен ты или нет — поблажки не даст…

Борису век бы не встречаться с морским величеством. На канале, в доме, и то неуютно — как ни ярится огонь в камине, а сырость не побеждает. На ремне плесень зеленеет. В ученье Борис прилежен, царскому указу послушен, но нет у него влечения к корабельной службе, тем паче в обстоятельствах войны. А Мартинович предрекает столкновение с флотом турецким.

О том же твердит и Петр Толстой, старший среди стольников. Баталий морских не избежать. Лучше десять сидений азовских перенести, чем одно столкновение флотов над коварной пучиной.

Толстой в ученье усерднее всех. Поехал в Венецию с большой охотой, несмотря на свои сорок с лишним лет. Стольниками признан как командир и по всем делам ходатай. Преуспел в итальянском не хуже Бориса, вхож к правителям Венеции, приносит из дворца дожа новости.

Весной событие небывалое поразило стольников — Петр Алексеевич из Москвы выехал, делает визиты потентатам немецким. Русские цари доселе пределов государства не покидали.

— Посольство снаряжено большое, более двухсот человек, — рассказывал Толстой. — Первый великий посол Лефорт.

— И туда пролез! — рассердился Куракин. — Он же букв наших не знает.

— Наш государь, — продолжал Толстой, — совершает путь инкогнито.

Кроме Бориса да еще двух-трех человек, никто этого слова не знал. Боярин объяснил. Петр Алексеевич объявляет свой титул лишь владетельным лицам, для прочих он — Петр Михайлов, московский шляхтич. Едет в числе молодых волонтеров, сиречь добровольцев, изучающих строение кораблей и фортеций.

Борису обидно за царя. Пристало ли ему прятаться? Аврашка, тот фыркнул.

— Кому потешки, кому слезки…

— Не твоего ума дело, — огрызнулся Борис.

На душе у Бориса неспокойно. Верно, и впрямь придется воевать на море. Дозволит ли фортуна воротиться домой? Посольство ищет новых союзников против султана, цесарь, вишь, не надежен…

Вскоре Толстой сообщил: царь был в Кенигсберге, с курфюрстом Бранденбургским вступил в тесную дружбу. И венециане этому рады.

Солдат Глушков, деревенщина, от страха бледнел, как только Борис заговаривал о войне.

— Умру я, Борис Иваныч. Сразу умру.

Первое время деревенщина почти не казал носа из Ламбьянки. В школу навтичную не ходил, получать познания солдатам и дворовым надлежало от стольников.