– Как себя чувствует мое утреннее солнышко? – спросил старик, когда Манель расцеловала его во впалые морщинистые щеки. Несмотря на изнурительную болезнь, он всегда беспокоился о ее самочувствии. Пусть даже его веселый тон теперь все чаще звучал наигранно, сердечное отношение к ней оставалось искренним: его в самом деле интересовало все, что с ней происходит. Высыпается ли она, успевает ли поесть, остается ли у нее время куда-нибудь ходить, развлекаться, видится ли она с кем-нибудь, кроме доживающих последние дни стариков? Она успокаивала его, отделывалась чем-нибудь вроде “да-да, все в порядке”, а чаще всего отвечала вопросом на вопрос. И никогда не рассказывала об одиночестве, заполненном пустыми телепередачами, о книжках, которые жадно глотала, чтобы насытиться чужими словами, о бессонных ночах, когда мечтала уехать как можно дальше. Под вечер, после рабочего дня, когда она носилась из дома в дом, чистила, убирала, гладила, мыла посуду, готовила еду, ей хотелось только одного – прийти поскорее домой и рухнуть на диван. От одной мысли, что надо еще куда-то идти, ее покидали последние силы. Со временем ей стало казаться, что чем дальше, тем труднее будет вырваться из той жизни, в которой она замыкалась. Она вступила в одиночество словно в монашеский орден. Это тебе в наказание, старушка, твердила она себе. Будешь всю жизнь искупать преступление. Иногда среди ночи ее выталкивал из сна крошечный кричащий, окровавленный комок. Как если бы эмбрион, зародившийся несколько лет назад в совсем юном животе и отправленный на вакуумную смерть врачом-гинекологом, по-прежнему рос в ней. Она была тогда семнадцатилетней девочкой и чувствовала себя совершенно неспособной родить ребенка; решение сделать аборт казалось очевидным и единственно возможным. ИПБ. Три невинные на вид буквы, таившие в себе выход. Искусственное прерывание беременности. Речь тогда шла именно об этом – прервать рост какого-то скопления безобидных клеток, нежелательного, как злокачественная опухоль, плода мимолетного ослепления, не оставившего по себе ни лица, ни тем более имени. Она слишком поздно обнаружила, что выбрать потерю бывает иногда куда как хуже, чем сыграть в лотерею рождения. Манель так до конца и не оплакала эти вырванные из нее несколько граммов жизни.

Как всегда в последний четверг месяца, Самюэль не стал ждать, пока девушка управится с хозяйством, и пригласил ее за стол. Они ели с той странной неловкостью в глазах, какую исподволь поселила в их отношениях незваная захватчица – болезнь. Тишина, просачиваясь между шорохами жующих челюстей, оседала такими тяжелыми пластами, что ее не заглушало даже стаккато ливня, бешено колотившегося в кухонное окно. Невыносимая тишина. И пока она не затопила все окончательно, Манель нарушила ее:

– Знаете, совсем не обязательно каждый раз делать “Шварцвальд”. С ним же в самом деле слишком много возни…

“Для человека в вашем состоянии”, чуть было не добавила она. Невысказанная фраза была тем не менее настолько очевидной, что на какой-то миг выросла между ними и вольготно раскинулась во вновь наступившей тишине. На сей раз молчание прервал Самюэль.

– Вы меня никогда про это не спрашивали, – произнес старик, кивнув на стоящий посреди стола сливочный шедевр. – Я вас все время кормлю только им, но вы ни разу не спросили, почему именно “Шварцвальд”, а не что-нибудь другое. А еще вам всегда хватало такта не заговаривать со мной вот об этом, – Самюэль постучал указательным пальцем по цепочке фиолетовых цифр, растянувшейся на внутренней стороне руки. – Одно с другим связано. Я имею в виду торт и лагерный номер. Мне было двенадцать. И мама приготовила “Шварцвальд”, такой “Шварцвальд”, какой умела делать она одна. Я едва успел его надкусить, как вошли люди в кожаных плащах. Последнее, что сохранилось в моей памяти от мира до кошмара, – этот самый торт, коричневый бисквит со слоем взбитых сливок и засахаренных вишен. Он стоит на столе, а вокруг – грохот сапог, отрывистый лай приказов и крики.

И тогда Самюэль впервые в жизни стал рассказывать про Собибор. Словно прорвало шлюзы огромной плотины. Про то, как выживал маленький запуганный зверек, в которого он за несколько недель превратился в лагере. Про унизительный труд, голод, болезни, вшей, побои, про смерть, что поджидает повсюду, бродит вокруг, бьет вслепую. И пока он говорил, девушка видела, как в его глазах снова рождается страх.

– И понимаете, Манель, единственное, что позволяло мне держаться в этом аду, – вот этот самый торт, вкус первого кусочка, отпечатавшийся на языке; я хранил его как талисман. Только благодаря ему я выжил. На ледяных нарах, подыхая от холода и голода, я думал об этом торте. Представлял себе, как он тает во рту, как нежно похрустывает засахаренная вишня, ощущал легкость бисквита. Верил, что он ждет меня, свежий и нежный, как в первый день, и что, проглотив его, я вернусь в прежнюю жизнь. Именно там, среди ужаса и скверны, я поклялся себе, что, если выйду, стану кондитером. Сорок с лишним лет я готовил в своей кондитерской шварцвальдские торты и прочую выпечку для клиентов с той наивной, нелепой мыслью, что если человек ест пирожные, то в глубине души он неплох. Вернувшись из лагеря, я убедил себя, что смерть больше не будет играть со мной, что она от меня устала, и когда настанет час, она просто погасит меня, словно задует свечку. Я не собираюсь доставлять ей удовольствие и позволять снова танцевать вокруг меня, как она месяцами кружила вокруг мальчишки из сорок восьмого барака в лагере Собибор.

С этими словами Самюэль потянулся за конвертом, лежавшим на буфете, вынул из него папку и положил перед Манель. Девушка невольно вздрогнула, увидев в правом верхнем углу темные буквы. “Избавление”. Ей доводилось слышать об этой швейцарской ассоциации, которая оказывала помощь в эвтаназии. О людях, которые продают смертельный коктейль тем неизлечимым больным, что устали барахтаться в океане страданий и хотят его покинуть. Она пробежала глазами буклет в пастельных тонах, нахваливающий заслуги ассоциации. Целая коллекция улыбающихся стариков, лежащих в залитых солнцем комнатах. Реклама турагентства “Билет на тот свет”, с отвращением решила Манель. Дрожащими руками она взяла договор, занимавший добрый десяток страниц. Примерно такой же она подписывала для аборта. Тут тоже все было тщательно распланировано. Дата и время обязательного медицинского освидетельствования у врача, которому поручен контроль за состоянием здоровья претендента на вечный покой, точный адрес помещения, где будут проводиться процедуры, подробный состав смертельного зелья, имя и фото сопровождающего. К договору была приложена копия истории болезни. На каждой странице внизу закорючка – подпись Самюэля. Брачный контракт с Безносой, подумала Манель и закрыла папку.

– Все, о чем я прошу, – это задуть свечу, – пояснил старик. – Понимаете, они очень здорово это делают. Скоро придет похоронный агент, я с ним связался насчет поездки. Все уже улажено. Это в Морже, на берегу Женевского озера. Предбанник рая, – грустно пошутил Самюэль. – Выезжаем в следующий понедельник. Дело всего на несколько дней. Родных у меня нет, у меня никого нет, кроме вас, и я бы очень хотел, чтобы вы были рядом. Не сочтите мою просьбу прихотью полоумного старика. Я прекрасно знаю, что то, о чем я прошу, далеко выходит за рамки ваших обязанностей, и если вы откажетесь, я пойму, но вы единственный в мире человек, к которому я могу обратиться.