– Что это за хрень? – спросила я с подозрением. – Очень похоже на кулоны, которые я видела на серых личностях.

– А кто тебе разрешит здесь жить? Я тебя не пущу. – Мама подняла глаза, и мне стало не по себе от ее взгляда. – Ключи отберу и замки поменяю. Это же моя квартира, разве нет?

Я так опешила, что у меня из головы все слова вылетели.

– Как ты могла так поступить? – У мамы был такой взгляд, будто я морю ее голодом.

– А… а… а что я сделала? – выдавила я из себя, изо всех сил пытаясь сообразить, что же я такого успела натворить.

– Ты мне больше не дочь.

– Мам, ты что? Тебе плохо? – Я вскочила и приложила руку к ее лбу: холодный как лед.

«Ух ты, похоже, тебе скоро представится интереснейшая возможность», – пропел задорный голос у меня в голове. «Это какая»? – мысленно уточнила я. «Понаблюдать лично за работой психологов. А может, и психиатров», – хихикнула Аллегра, и мне захотелось ее придушить, но нельзя же придушить самое себя. «Заткнись», – отдала я про себя команду. Моя сладкая радость далеко не всегда меня слушается, но на этот раз, grazie al cielo[5], замолчала.

Я протянула руку к круглой штуковине, но мама опередила меня. Она спрятала предмет в ладони прежде, чем я успела его как следует разглядеть. Взгляд ее почти сразу же смягчился.

– Ты поможешь мне продать эту квартиру, Инга? Ремонт после пожара – это дорого и хлопотно. Я не потяну.

– Мы не будем ее продавать. Там же наработанное пространство, так считает Софья, а уж она-то знает, что говорит.

– Софья… – Мама нахмурилась, словно пыталась что-то вспомнить.

Она раскрыла ладонь, в которой блестел кругляшок бронзового цвета, и уставилась на него. Я пыталась разглядеть его получше, но перед глазами плыло какое-то темное пятно, мешало сфокусировать взгляд. Мама накрыла кругляшок другой рукой, и в ее ладонях что-то тихонько щелкнуло. Она закрыла глаза и принялась тихонько раскачиваться из стороны в сторону. Я положила руку себе на лоб. Голова горела огнем. Может, у меня лихорадка, и все это – просто бред?

– Инга, послушай очень внимательно, что я тебе сейчас скажу. – Мамин голос звучал деловито, она говорила быстро и четко.

Я напряглась и вся превратилась в слух.

– Пожалуйста, будь со мной осторожна и не верь всему, что я тебе говорю. Со мной происходит что-то странное. Вот сейчас вроде бы голова встала на место, но это может длиться очень недолго. Я последнее время веду себя неадекватно. Я говорю тебе страшные вещи, и я даже не хочу признаваться тебе, почему я их говорю. Это ужасно, Инга, в меня словно бес вселяется. Потом я беру в руки эту штуковину и обо всем забываю. Не только о том, почему я говорю тебе все эти гадости, но и о многих других вещах тоже. Мою жизнь как будто постепенно стирают. Исчезают краски, звуки, запахи, ощущения, все становится каким-то тусклым, неинтересным. И это чувство – оно спасительное по сравнению с тем, что я испытываю, когда не держу эту штуковину в руках. Инга, послушай меня, тебе надо исчезнуть. И чем быстрее, тем лучше. Я боюсь, что это может случиться и с тобой тоже.

– Никуда я исчезать не собираюсь! Я тебе нужна тут.

В маминых руках снова что-то щелкнуло, и она раскрыла ладонь. Кулон повис на цепочке. Я протянула к нему руку, но она воскликнула:

– Не трогай!

– Не буду. Дай мне просто посмотреть на него.

Больше всего кругляшок напоминал старинные карманные часы без крышки. Только форма у него была странная – не круглая, а непропорциональная, криво выгнутая, словно он отражался в кривом зеркале. Циферблат или, скорее, отведенное под него место, поскольку ни одной цифры на нем не было, разделяла на две неровные части изогнутая линия. В одной части сгрудились в кучу винтики и шестеренки, в другой спиралью сворачивалась бронзовая проволока, которая затягивала взгляд так, что начинало рябить в глазах. С одной стороны из корпуса сбоку торчал винтик, вроде колесика подзавода у часов, с другой стороны – небольшой бронзовый рычажок. Я качнула кулон пальцем, и он повернулся другой стороной: на обороте, обтянутом темно-коричневой кожей, был выдавлен вензель, похожий на крендель.

– Он меня с ума сводит. – Мама говорила медленно, словно через силу, ворочала словами, как камнями. – Или спасает… Я уже ни в чем не уверена.

– Странная штука, – задумчиво сказала я. – Поломанные часы?

– Инга, ты меня не слышишь? Он меня с ума сводит. А я ничего не могу, совсем ничего. – Она снова сжала кулон в ладони, сложила руки на столе и опустила голову.

Я не слышу?! Я услышала, и еще как. Услышала и внезапно четко и ясно ощутила пинок ногой под зад. Оказывается, такие мелочи, как пара пожаров, это для меня все равно, что три копейки потерять. Но когда мама – всегда мудрая, спокойная, уверенная в себе и надежная, как тросы, которые удерживают Останкинскую башню, – заявляет, что ничего не может, я готова голыми руками прорыть подземный ход до Австралии – лишь бы вернуть ее в нормальное состояние. Я уверена, что, если вдруг в мире случится глобальная катастрофа и останется один-единственный крохотный островок с десятком выживших людей, мама тут же их сорганизует, построит дом, и уже через неделю мы будем пить там чай с блинами точно так же, как всю жизнь было на этой самой кухне. Кристофоро Коломбо, да что с ней такое творится?!

– Что тебе сказала эта Ша? Зачем ты ее вообще впустила? – Теперь я была настроена самым решительным образом.

– Я еще раньше поняла, что ничего не могу. – Во взгляде у мамы сквозили боль и усталость, словно она целый день ухаживала за тяжелыми больными. – Я хотела заглянуть в Меркабур, кое-что проверить. Мой альбом… Господи, во что он превратился!

Альбом, лежавший на столе, выцвел, словно пролежал несколько месяцев на солнце. Страницы вот-вот готовы были рассыпаться в труху, ручной переплет – предмет маминой гордости – треснул посередине, на стол из альбома высыпались несколько мелких украшений.

– Я вообще ничего не могу сделать, даже самую простенькую открытку, – продолжала мама. – И визитки молчат, все до единой.

– Визитки у меня тоже молчат, тут дело не в тебе, – хмуро вставила я.

– Инга, я больше не чувствую потока. Я жила, не расставаясь с ним, столько лет! Почти не помню себя в сознательном возрасте без Меркабура. У меня такое ощущение, словно я ослепла или оглохла. Или у меня вдруг стало черно-белое зрение. Это не жизнь моя теперь только из двух цветов, это я больше не способна различать оттенки.

– А как же контракт? Разве он не должен гарантировать тебе равновесие и постоянную связь с потоком. Ты ведь для этого всю жизнь работаешь на организацию.

– Хотела бы я задать этот вопрос Магрину, – вздохнула мама. – Боюсь, настали времена, когда и контракт не дает стопроцентных гарантий.

– Значит, ты можешь его спокойно расторгнуть. Раз они его нарушили.