— А с чего это вы взяли, что мы непременно гекатомбы возводить собираемся, батюшка?

— Государства по-иному не возникают, господа. Вам ли, военным людям, не знать об этом? Тем более во времена нынешние, времена последние…

— Вот именно. А Царство, о котором вы говорите – это Царство не от мира сего.

— А вы все, Николай Саулович, повторяю, Царство земное строить взялись!

— Нет, отче. Вы не правы. И вот почему. Евангелие говорит о Царстве земном, о Царстве Антихриста, в том смысле, что это Царство все страны и народы объединит. Речь в Евангелии идёт исключительно о всеобщем едином государстве. Но такое, во-первых, и невозможно – и слава Богу, и во-вторых – вообще нашей целью не является. Потому меня и не пугают евангельские ужасы, что я в них не верю и их не боюсь. Антихрист столько раз уже появлялся, отче, что бояться его как-то даже совестно.

— Что вы говорите, Яков Кириллович?!

— Да то и говорю. Наполеон. Троцкий. Теперь Гитлер с его «новым немецким порядком». Это всё явление совершенно одинакового свойства. То самое старание «объединить», «осчастливить» человечество, привести его к «свету» в рамках единого всемирного государства. А будет это всемирная республика коммунистического труда или национал-социалистическое «ариобесие» – совершенно неважно.

— Я вам просто поражаюсь. Вы же всё знаете – и не верите! Как так?! А может, напрасно не верите, Яков Кириллович?!

— Может. Но восстановить в России легитимную власть – это никак не может быть антихристианской мыслью, батюшка!

— Что вы понимаете под легитимной властью, Вадим Викентьевич? Разве не достаточно нам было послеоктябрьской смуты, чтобы понять – существование, не определённое ни законом, ни мечем начальника, ставит человека перед выбором не между грехом и добродетелью, но между грехом большим и грехом меньшим! Человек будет грешить не по страсти, не по произволу, а просто по жизненной необходимости! Так это было уже – и к чему привело?!

— Так вы, отче, полагаете, что мы новую смуту готовим? — настойчивость священника начинала Гурьева раздражать.

— Я не знаю, что вы готовите и, признаться, не горю желанием узнать. Я только думаю, что вам, Яков Кириллович, под силу раскачать всё, что угодно, и это несказанно меня пугает. Вас ведь назвали – Замыкающий Врата! А вы – отворяете!

— Чтобы затворить, как следует – заржавевшие петли ох как раскачать требуется, — пробормотал кавторанг.

— Сказано было как раз вовсе противоположное – не похож, — прищурился Гурьев.

— Так оборотитесь же, Яков Кириллович! Для того и сказано! Для того Господь и послал вам – и нам всем – это испытание, чтобы напомнить, предостеречь! Указать на то, что врата адовы не отворять, а замыкать необходимо! Раскачать – вы говорите, Вадим Викентьевич?! А не от крови ли пролитой они заржавели, попусту и напрасно, утехи сатанинской ради, пролитой?!

— То есть вы боитесь.

— Именно что боюсь. Конечно, боюсь. Боюсь и желаю, всею душой страстно желаю, чтобы вы именно чину Замыкающего, вам, по моему разумению, свыше пожалованного, несмотря на вашу вроде бы – якобы! Яков же вы! — непохожесть, соответствовали! Замыкающего – не отворяющего! Как же вы, Яков Кириллович, Царство Христианское строить собираетесь, если сами… даже в Бога не веруете?!

— А это обязательно? — без всякого сарказма поинтересовался Гурьев. Напряжение последних месяцев – месяцев?! — кипело в нём, требуя выхода. — Я же не собираюсь Христианским Царём становиться. Ни Боже мой. Мне это без нужды, знаете ли. А вы все – христиане, да ещё и верующие, и, что уж совсем замечательно – православные. Вот только царство вы строить разучились. Терять – научились, а строить… Придётся вам наставника нанять. Со стороны. Он, конечно, царства для вас не построит – не нужно это, богопротивно, я бы сказал, царство кому-то строить, чтобы этот кто-то на готовенькое царство пришёл и в нём уселся. Нет. Самим надо, непременно самим. Но навыки нужные заставит вспомнить, объяснит, что к чему в царствостроительстве организовать, так, чтобы и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Ну, а сам он – всего-то сбоку припёка, технический консультант. Он даже денег не возьмёт столько, сколько следовало бы запросить. Не то, чтобы он цены своей не знает – знает, очень хорошо знает. Только не нужны ему будут ни алмазы пламенные, ни палаты каменные. Мечи его всегда прокормят, пропасть не дадут. Вот потом и возьмёт он свою дорогую маленькую девочку, — Гурьев встал позади Рэйчел и положил ей руки на плечи, а она, повернувшись, подняла на него свои сияющие, полные слёз глаза. Гурьев ободряюще улыбнулся ей и повторил: – Возьмёт он свою дорогую маленькую девочку за руку – и уйдёт с ней, куда им обоим вздумается, на восход или на закат, на полночь или на полдень. Он научит вас равновесие установить и удержать, — с него и хватит. — И он наклонился к уху Рэйчел: – Пойдёшь со мной, девочка моя дорогая?

— Пойду, — кивнула Рэйчел. — Пойду, Гур.

Гурьев вздрогнул – нечасто она так называла его. Впервые – прилюдно.

— Господи, Яков Кириллович… Да что ж это такое… Нельзя же так… Кто же вас гонит-то?! Ах, Боже ты мой, да что же я такое говорю…

— Не гонят сейчас – погонят потом, — Гурьев присел на подлокотник её кресла, и Рэйчел вцепилась обеими руками в его руку так, словно боялась – он вот-вот улетит. — Мы это уже проходили. Да, девочка моя родная?

— Проходили, Гур, — шёпотом подтвердила Рэйчел. Говорить громче она не могла из-за слёз, сжимавших ей горло. — Проходили, конечно.

— Вот видите, отче, — бестрепетно улыбнулся Гурьев. — Девочка моя понимает меня – чего же мне ещё надо от этой жизни? Уверяю вас, отче – ничего. Ровным счётом.

Твоя девочка тебя понимает, Яшенька, подумала Рэйчел. Потому что она – твоя. Поэтому. Только твоя – и ничьей больше никогда не была и не будет. Не будет – и тебя никому не отдаст.

Рэйчел вдруг встала и шагнула вперёд, заслонив Гурьева собой. И голос её, поднявшись к сводчатому потолку каминного зала, обрушился на всех присутствующих, как невыносимая тяжесть самого Неба:

— Я понимаю. Лучше всех понимаю! Я знаю – и попрекнут, и погонят. И скажут: богатство твоё неправедное. И скажут: крови пролил – море, и головы рубил – не считая, и женщин любил – никого не спрашивал! А то, что упрашивали, умоляли – приди, помоги, оборони, выучи! — забудут. Забудут сразу и накрепко, словно и не было ничего. Ты прав, Гур. Именно так всё и случится. Поэтому ты уйдёшь – прежде, чем они сказать такое посмеют, а я – уйду с тобой. Нам с тобой ничего ведь от них не нужно, правда? Только прошу тебя – давай уйдём сейчас. — Она повернулась к нему. — Прямо сейчас.

— Я не могу, родная моя, — глухо проговорил Гурьев, тоже вставая. — Я слово давал.

— Они не стоят твоего слова!!!

— Ты стоишь, родная моя. Честь стоит. Родина стоит, Россия. Да и люди, в общем-то, не виноваты. Прости меня. Я так не смогу. Но в одном ты совершенно права: сейчас нам точно пора уходить, и пусть закончится этот разговор. — Он уже полностью взял себя в руки и обнял Рэйчел, которую колотила нервная дрожь, прижал к себе. — Пойдём, моя девочка. Утро вечера мудренее, и… Я с тобой. Идём. Спокойной ночи, господа.