Значило ли это, что кубинцы жили и живут без надежды? Напротив, кубинцы были полны ими. Особенно в доме на пляже. И больше ничего не требовалось. С надеждой можно было жить, вернее, выживать.

Только Яфет, казалось, понял, что надежды недостаточно, чтобы жить. Что одними мечтаниями ничего не достигнуть. Он этого не говорил. Но это было ясно без слов, читалось в каждом его жесте и в его молчании. Валерия была убеждена, что никто на Кубе тех лет не имел ни желания, ни нужды, ни тем более смелости бороться за то, чтобы воплотить свои мечты в реальность.

Мечты? Реальность? Все только пожимали плечами. Это будет тяжело и, скорее всего, ни к чему не приведет. Пустая трата времени. Так что фантазии, витающие над гамаками после полудня, оставались по ту сторону действительности, в зевотной дреме.

Яфет проводил все время на море не просто из удовольствия. Он не собирался позволить своей страсти к путешествиям превратиться, как у всех остальных, в меланхоличные и дремотные надежды и покорные вздохи.

Поэтому той ночью, когда Валерия пробудилась ото сна про тишину и замерзшие озера, и вьюрки успокоились, и Полковник-Садовник, обойдя дом, снова лег, она, по своему обыкновению, отправилась на поиски Яфета. Украдкой, притворяясь, что ищет саму себя. Яфета легко было спугнуть. Возможно, спугнуть — не то слово, он не пугался, а просто избегал людей, он был замкнутым и нелюдимым. Он был таким со всеми, но больше всего с Валерией. Кузина стала его главным врагом, «другим» в чистом виде. Яфет, кроме всего прочего, ненавидел быть центром внимания. Почувствовав на себе чей-то взгляд, он, рожденный, чтобы радовать глаз, растворялся, как дымка от яркого солнечного света, которого так много было на некрасивом пляже.

Но Валерия чувствовала свою силу, и ей хватало собственного «ведьмачества», как она говорила, чтобы найти его, равно как и сделать вид, что объектом ее поиска был не он, а она сама.

Очень рано Валерия научилась быть женщиной. Она научилась, кроме того, пользоваться своей юностью. Она досконально знала свою женскую природу, знала, чего ждали окружающие от ее женской природы, и была способна притвориться, что ищет совсем не то, что находит. Она была настолько женщиной, что преувеличивала до немыслимых пределов любую тайну. Обожала изображать замешательство и озабоченность. Чем внимательней она наблюдала, тем рассеянней казалась. И если уж высказывала меткие суждения, то, как фиванский сфинкс, так, чтобы ее не поняли. Или чтобы они казались сущим вздором. Как хорошо она умела изображать смущение, беззащитность, наивность! И пускать в ход любые средства, чтобы окружающие продолжали называть ее «девочкой», «малышкой» «Вале» или как им было угодно, целовали ее хлопали по плечу и снисходительно улыбались. Кроме Яфета и Хуана Милагро (по разным причинам) все через мгновение забывали о ней, смотрели в другую сторону, обращались к занятиям более достойным и важным.

Найти Яфета было нелегко. Хоть и сделанный словно из железа, он имел обыкновение передвигаться с легкостью ветра. Валерия любила называть его «скрытным утрем». Это прозвище он принимал как похвалу. И всегда отвечал на него улыбкой, поглаживая безволосую белую грудь и выражая благодарность своим фирменным жестом: поднимал руку и, опуская ее, упирался в Валерию указательным пальцем.

Так же как Валерия научилась изображать детскую наивность в свои полные восемнадцать лет, она научилась бесшумно передвигаться по дому. Не специально, даже не отдавая себе в этом отчета. Этим она тоже была обязана Яфету. Благодаря ему она постоянно совершенствовалась в том, что научилась сознательно использовать: скользить как тень и превращаться в плод вымысла, когда было необходимо, когда окружающий мир становился тревожным или, хуже того, агрессивным и угрожающим.

Той ночью Яфета не было в башне, в бывшей метеорологической обсерватории, ставшей комнатой, которую делили Яфет и Немой Болтун, на самом верху.

Немой Болтун спал, как всегда, голый, небрежно раскинувшись под москитной сеткой и всем своим видом выражая безмятежное блаженство, происходившее то ли от счастья, то ли от безразличия, то ли от недалекости.

Простыни на кровати Яфета были нетронуты, и это с очевидностью говорило о том, что если он и ложился, то только для видимости. Валерия представила, как он балансирует на козырьке крыши, ловко, как кот, перепрыгивает с карниза на карниз, и одновременно внимательно наблюдала за окнами, накрепко закрытыми этой ночью, напряженно вслушиваясь, стараясь уловить малейший шум и расшифровать, о чем говорит ей дом.

Ей показалось, что она видит, как он с удивительной ловкостью съезжает вниз по колонне. Она смогла представить себе это в деталях, потому что Яфет всегда делал одно и то же и в одном и том же виде — босиком, голый по пояс, в потрепанных советских шортах синего цвета с нарисованными бурыми медведями, делавших его еще более светлокожим, стройным, легким и непредсказуемым.

Накануне вечером между ними состоялся разговор, казавшийся ей теперь пророческим.

Они были на пляже. Вернее, она была на пляже. Одна, но не совсем, с ней была книга с пожелтевшими страницами, отпечатанная крупным, изящным шрифтом. Вдалеке чувствовалось присутствие циклона «Кэтрин». День тоскливо клонился к вечеру. Редкие порывы ветра оседали пылью на коже, словно прикосновение дыхания заболевшего бога. Небо постепенно затянулось плотными тучами над морем красного цвета. Роман «Мудрая кровь», нью-йоркское издание 1952 года, подписанное автором, делал Валерию счастливой, особенно потому, что теперь уже она могла читать его по-английски. И кроме того, никогда она не бывала так счастлива, как в дни шторма. Ничто не доставляло ей большего удовольствия, чем хорошая книга в непогоду. Гораздо сильнее, чем солнечные, она любила дождливые дни. Возможно, за то, что они бывали реже, или из-за тоски по другому небу, или из уважения, которое вызывают бури. И еще потому (причина более мелочная, но не менее важная), что непогода обладала чудесным свойством избавлять ее от необходимости ходить в школу в Марианао[21], которая находилась, как ей казалось, на другом конце земного шара.

В тот вечер она чувствовала себя на берегу моря как в склепе. Тишина разлилась вкрадчиво и незаметно, как море. Плеск мелких волн делал еще более гулким безмолвие, исходившее от горизонта и от морского винограда, холма, поросшего казуаринами, мангровых зарослей, как будто весь мир стал огромной тишиной.

Время от времени Валерия ложилась на песок и смотрела в небо. Она чувствовала, что летит как птица, которая даже не оглядывается на землю. Что-то прекрасное было в том небе. И наверняка еще прекрасней было бы вонзиться в него, избороздить его, потеряться в его темноте, оказаться в любом далеке. Сколько угодно далеком или таинственном, лишь бы подальше отсюда.

В один из таких моментов Валерия услышала голос Яфета. С серьезной важностью, которая никак не вязалась с его мальчишеским видом, он сказал:

— Хороший момент достать лодку.

Валерия села, обернулась, притворилась испуганной. Яфет сидел на песке такой же, как всегда, с голым торсом и с маленьким компасом, висевшим у него на шее, в шортах с бурыми медведями, слишком коротких и изъеденных морской солью, раскинув ноги и скрестив руки. Он не смотрел на нее. Он смотрел на море, на горизонт, в направлении того места, которое он, как и все, называл Севером. Он вглядывался в даль с той нежностью, которую все первооткрыватели питают к четырем сторонам света, с особенной нежностью по отношению к одной конкретной стороне.