— Но если ты попросишь настоящий пистолет или сто фунтов конфет, то не получишь, — предупредила Хильди Уоррена и прочих после занятий. — Господь не даст тебе того, что тебе во вред. Вот попробуйте.

Этим условием отсекалось все или почти все, что вздумалось бы попросить, к тому же решение, вреден для тебя этот предмет или не вреден, принимаешь не ты — так уж всегда. И все же Он ведь посулил; сестра Мэри нисколько не сомневалась, что на Его обещания можно рассчитывать, и когда она, через посредничество Его святых, молила Христа о помощи, она делала это всерьез, а не на шутливый манер, как Винни, напевавшая:

Святой Антоний, стань добрее,

Найди ключи мне поскорее,

А то не дойти мне до бакалеи.[65]

Так что все они носили громоздкие филактерии,[66]от которых зудела кожа, и оловянные медальки на десяти центовых бусах (откуда она все это брала, гадал впоследствии Пирс: то ли тратила собственные карманные деньги, то ли просто извлекала из своих бездонных, полных тайн карманов?), и Пирс на добрую неделю заставлял себя поверить, будто тусклое эктоплазменное свечение, неведомо как возникшее в углу его комнаты, является образом Пресвятой Девы или, быть может, Святого Духа, пришедших исполнить его молитву, чтобы Джо Бойд перестал его задирать; а Хильди приучилась просить своего ангела-хранителя, чтобы он будил ее с утра пораньше, а то она умывается и одевается в спешке и не так, как нравится сестре Мэри Филомеле, — и молитва помогала. Сэму и это казалось забавным.

Было в этом нечто от игры «понарошку», от притворства: так же как в игре, требовалось разделить самого себя на того, кто предлагает, и того, кто принимает, отбросить бесполезные запросы, те же нужны были совместные усилия. Все равно что загадывать желания: возможности не безграничны, но нужно так же сдаться желанию, быть готовым допустить на время (во всяком случае, пока сердце наполнено желанием или молитвой) превосходство желания над обычной реальностью. Сестра Мэри Филомела называла это Верой.

С самого начала она чувствовала, что вместе с этими смышлеными маленькими дикарями на ее плечи свалилась особая ответственность. Мисс Марта приходила в девять и уходила в полдень, оставляя задания, о которых на следующий день могла забыть. Сестра Мэри Филомела отчаливала в полдень, темный фрегат под парусом, вниз по косогору к больнице и к своему ланчу, а в два, к ужасу детей, пускалась в обратное плавание, с бумагами и заданиями в руках, тиранить своих воспитанников еще незнамо сколько. По-настоящему этого не полагалось; она уверяла, что хочет только «прибраться» в классной комнате и приготовиться к завтрашним занятиям (какая еще подготовка?), однако сама двусмысленность ее послеполуденного присутствия по сю сторону ограды давала ей свободу действий, на какую не осмеливалась посягнуть мисс Марта. Активным детям можно было предложить сотню занятий получше, чем смотреть по телевизору Гэри Мура.[67]

Сестра Мэри Филомела не знала одного: от ее суеты ущерба было больше, чем от праздности. У Невидимой Коллегии имелись свои дела, Пирсу нужно было закончить его далеко идущие исследования. Пусть даже монахиня не мешала им непосредственно — от одного сознания, что она находится рядом, его охватывало нестерпимое беспокойство, страх, что ее черная туфля прорвет тонкую ткань, сплетенную им и остальными. Его вера была не так сильна, как ее.

Когда Пирс впоследствии взялся за историческую науку и с неизбежностью стал узнавать кое-что об истории Церкви, в которой был воспитан, его каждый раз охватывал явственный, но неопределимый трепет, лишь только речь заходила об истоках какого-нибудь из его собственных старых верований, деталей ритуала, что казались почему-то не имеющими начала, данными испокон веку: дни поста и молитвы,[68]молебственные дни, религиозные праздники и посты (а также их происхождение), структура потустороннего мира и его обитатели. В начале девятнадцатого века Церковь увлек культ Святого Сердца[69](грозный Иисус, сердце, обернутое терном, испускает свет), в конце второго века появились ангельские чины (Престолы Власти Силы Господства и прочие).[70]Он ощущал удовольствие, схожее и одновременно отличное от того, что испытываешь, когда откроешь школьную хрестоматию («Дороги и пути»), а там полным-полно рассказов о дирижаблях и пульмановских вагонах, шарманщиках и цирковых фургонах, дне древонасаждения и дне памяти погибших на войне; то, что Пирс прежде принимал за весь громадный мир, оказалось всего лишь поперечным срезом — охват во всю Вселенную, но толщина в несколько десятилетий, — исчезнувшим ныне, как те, кем этот кусок мира был сформирован.

— Что вы подумаете, дети, — спрашивала сестра Мэри Филомела, — если богач за обедом узнает, что под его дверью стоит нищий, совсем без гроша, и пошлет ему немного еды? Хороший поступок, да? А если богач пошлет нищему свой собственный обед? Хороший человек, подумаете вы? А если, дети, он пошлет нищему свою руку — пусть ест? Удивительное милосердие, правда? Так вот, Иисус дает нам в пищу не только Свою руку, не часть Своего Тела, но все Свое Тело целиком. Подумайте об этом.