Назира, оказывается, транскрибировала русские слова, которые ей напевала ее мать. Мать Назиры услышала эту песню по советскому радио. Родители Назиры — татары из Крыма. Отец был врачом и оставался на своем посту во время оккупации. Когда гитлеровцы отступали, он разумно решил, что и ему надо держаться подальше от ГПУ. Так он в конечном счете и оказался в Стамбуле, где Назира и родилась. Любовь к России и ностальгические мотивы достались ей, так сказать, по наследству. Как и меню в ее ресторане. Тут у меня с Назирой и возник пельменный конфликт. Я заглянул в меню и попросил к водке пельмени. Пельмени принесли. Они оказались с творогом. Я сказал, что пельменей с творогом не бывает. Если с творогом, то это не русские пельмени, а украинские вареники. Или итальянские равиоли (в районе Галата селились и итальянцы). Видимо, родители Назиры, учившие ее кулинарному наследию России, спутали свою тюркскую традицию (манты) с украинским влиянием в Крыму (вареники). Однако Назира, несмотря на убедительность моей аргументации, осталась при своем мнении. Неизменным, я не сомневаюсь, осталось и ее меню с творожными пельменями. В Стамбуле, как и в этих творожных пельменях, узнаешь Россию с другой начинкой.

Конечно же, говоря о Турции, неизбежно возвращаешься в Россию (и к началу моего рассказа), к свидетельствам влияния Турции на Россию: и в двойственном отношении к Европе, и в традициях администрирования, и даже в одежде, в головных уборах. Российские кокошники и царские высоченные шапки с оторочкой — это, конечно же, вариант тюрбана с примесью татарщины. А если взглянуть на турецких теток в платках на завалинке в турецкой глуши, как тут не узнать наших деревенских бабусь? Мы валяемся на оттоманке, пьем напиток, чье китайское название мы делим с турками — чай, и плюем в потолок косточками вишни — тоже турецкое слово; и даже тюльпаны впервые стали выращивать в Турции (а не в Голландии), тюльпан — это национальный турецкий символ, откуда и пошла форма (и лингвистические корни) тюрбана. Даже железобетонный облик городских улиц пятидесятых-шестидесятых годов, подземных переходов и гигантских площадей Стамбула напоминает советскую застройку Москвы (Турция до сих пор главный экспортер цемента в мире).

Все это так. Но есть и другой Стамбул, избегающий всяких историографических параллелей, уходящий к самому себе по кривой, петляя, и возвращаясь, и снова петляя. Через лабиринт улочек я спустился от ресторана с творожными пельменями к набережной, в рабочий район со складами, лавками и магазинчиками, где продавались строительные материалы, инструменты и краска. Пахло масляной краской, как в годы моей учебы в художественной школе на Красной Пресне. Фасады красильных лавок были выкрашены собственной продукцией на продажу и выглядели как гигантские полотна американских абстрактных экспрессионистов. На набережной было простое кафе, где давали, конечно же, турецкий чай в маленьких стаканчиках, багрового цвета и портвейной крепости. Тут никто не спрашивал меня, кто мои предки и откуда я. В этот теплый октябрьский день после первых осенних дождей от земли и от травы под ногами исходил запах весны. По Золотому Рогу к Босфору, как белые облака в перевернутом небе, скользили парусники и пароходики — они выходили в Средиземное море, в другие страны, за границу.

Крайне соблазнительно предположить, несколько спекулятивно, что Ататюрк предоставил политическое убежище Троцкому не только по каким-то глобальным политическим соображениям (не мне об этом судить). Вполне вероятно, Мустафа Кемаль-паша (Ататюрк) симпатизировал революционному деятелю, который, как и сам Ататюрк, расправился с самодержавием и церковностью. Кроме того, Троцкий по рождению был все-таки Бронштейн, а у Ататюрка были любопытные отношения с еврейством, и в первую очередь с саббатианцами. Они были активными участниками движения младотурок с начала двадцатого столетия и вместе с Ататюрком добились свержения происламски настроенного султана Абдулхамида, сражались в военных действиях в процессе образования Турецкой республики Ататюрка и вошли в правительство вновь созданного государства.

Репутация дёнме как идеологических подпольщиков хотя и не оправдана фактами, но вполне предугадывается. Поскольку пафос учения Шабтая Цви — в разрыве с талмудическим иудаизмом, с ритуально-бюрократическим аппаратом религии, против диктатуры раввината — за возвращение к мистическим откровениям Библии без посредников (в том смысле, в каком протестанты боролись с папством), дёнме демонстративно нарушали религиозные табу — скажем, законы кошерности в пище, ритуальные установки в брачных отношениях, в праздновании священных дат и в духовной субординации. Поскольку учение этих последователей Шабтая Цви включало и Каббалу, и одновременно суфизм, они молились в своих (зачастую домашних) мечетях. На протяжении столетий дёнме заключали браки главным образом лишь между собой. Тот, кто держится в стороне (и одевается во все европейское), вызывает подозрение. На подозрении и у ортодоксальных евреев, и у правоверных мусульман, саббатианцы стали, вполне естественно, первыми в Османской империи, кто принял с энтузиазмом эпоху Просвещения. Люди с международными связями, саббатианцы были европейцами-космополитами в одежде, манерах и образовании, оставаясь при этом мистиками-мусульманами. В конце XIX века они заложили основание целой сети школ (секулярного, нерелигиозного характера), где дети получали систематическое европейское образование. Одну из этих школ в Салониках заканчивал Мустафа Кемаль-паша — будущий Ататюрк. Поскольку дёнме видели в будущей турецкой республике Ататюрка расширение связей с Европой, они приняли активное участие в движении младотурок. Отсюда — неизбежные для турецких националистов параноидальные теории о том, что государство Ататюрка с его антиисламскими тенденциями было еврейским заговором. До сих пор ходят слухи о том, что и сам Ататюрк — родом из Салоник — был саббатианцем.

Прототипом же всех лжемессий, пытающихся захватить политическую власть, был в христианском мире, конечно же, Симон Волхв — Simon magus (из книги «Деяний святых апостолов»): он пытался за деньги перекупить апостольский статус у Петра. Его считают родоначальником гностицизма, в ходе своих скитаний он объявил себя Богом в трех христианских ипостасях — на разных этапах своей жизни. Этот самый Саймон Магус — Симон Волхв — стал героем фильма англичанина Бена Хопкинса — моего консультанта по Стамбулу и Шабтаю Цви в Турции. С Беном я знаком через свою дочь (они учились в одном колледже в Оксфорде), и меня поразило, насколько актуальна фигура, подобная Саймону Магусу, для человека поколения Бена. Не только потому, что, скажем, евангелическая литература — от США до России — переполнена апокалиптическими видениями. Бена, по его словам, всегда занимали неуверенные в себе пророки, раскаивающиеся в собственных пророчествах. Что же пророческого мог бы сообщить нам Мессия в наш скептический век? Кто бы слушал его, повторяющего с пеной на губах банальности о конце света, о глобальном потеплении и угрозе ядерной катастрофы? Но может быть, в природе истинных мессий — их непредсказуемость: и в словах, и во внешности, и в образе жизни. Их речь нам недоступна (непереводима), потому что они вещают о мире, нам пока совершенно неведомом. Мессией, как известно из Библии, может оказаться кто угодно. Поэтому, согласно талмудическим интерпретациям, мессию вообще могут не заметить. Своего Саймона Магуса Бен Хопкинс перенес на кинокрыльях из Иерусалима в хасидскую Польшу восемнадцатого столетия, хотя снимался фильм в Уэльсе. Этот историографический и религиозный эклектизм — как бы в природе характера самого Бена. Лондонец Бен закончил Оксфорд по германской литературе, но осел в Стамбуле, приехав сюда на кинофестиваль. За четыре года он выучил турецкий как родной (его новая жена — турчанка), хотя поселиться в конечном счете собирается все-таки в Берлине, где у него тоже квартира. Идея «нормальной» жизни в родной стране (Великобритании) вызывает у него инстинктивный ужас.