Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иностранный пьяница живет в согласии с реальностью. Он ни в коей мере не отделяет себя от текущего существования и, напившись в уик-энд, исследует именно житейские аспекты: поясняет, сколько раз и какого качества имел он на неделе секс, посредством чего развивается его бизнес, а если его спросят, зачем он напился, он со всей определенностью ответит, что нуждается в релаксации, чтобы хорошо работать последующую неделю.
Российский пьяница, напившись, норовит, распростившись с реальностью, улететь так далеко, чтобы напрочь о ней забыть.
Вот он стоит у меня на пороге — еще трезвый, но уже с приятелем. Приятеля он таскает за собой для того, чтобы было с кем, одному — да разве это дело напиваться одному, ему нужна компания, общество, в котором он будет поэтапно расставаться с текущим. Глазки его блестят, вся коренастая фигурка — одно сплошное ожидание, не хватает — смешно сказать, тридцати рублей.
- Дай три! — выставляет он для наглядности три пальца.
Его интонация и просительная — он ясно дает понять, что эти три десятки крайне ему необходимы — и где-то пренебрежительная — ну, в самом деле, что такое три десятки! Он весь — покорность и зависимость, весь — нетерпенье и изумленье, что такой пустяк тормозит его стремительный уход, улет — куда, он и сам не знает, он только знает, откуда и зачем.
Не в реальности ли все дело — целлофаново-нарядной, устроенной, налаженной у иностранного пьяницы, и нелепой, изнурительной, от которой впору нестись без оглядки — у нас?
Вот он сидит в один из моментов согласия с действительностью, не предпринимая поползновений никуда лететь — совсем еще недавно долетался так, что лишили квартальной премии. Он сидит, смотрит в окно, рассказывает про дачу, что посадил, сколько картошки вывез осенью, сколько оставил на продажу до весны, чтобы оправдать бензин. Он говорит обстоятельно, толково. Ясно, что жизнь нелегка — одних рюкзаков перетаскал с дачи столько, что ноги теперь колесом, но к этой жизни он привык, он говорит о ней без отвращения, прозаически бубнит о выгодности посадки тех или иных садовых культур, о ценах, сокрушенно считает, какую хорошую из-за пьянства потерял премию. И вдруг неожиданно оборачивается, подмигнув, доверительно шепчет: "Да, плевать — оно того стоит!" И лицо у него при этом делается такое преобразившееся и одухотворенное, что не захочешь, а поверишь, что, и правда, стоит.
Но как же оно выглядит со стороны, когда, вымозжив-таки тридцать рублей и этим явно не ограничившийся, он снова появляется в дверях все с тем же злополучным приятелем. Приятель — о нем даже не хочется говорить — сразу хватается за чужую гитару, дерет струны и слезливо приговаривает, что Бог не дал ему таланта, струны, однако, дерет яростнее, пока я силой не отбираю инструмент. Тогда приятель всхлипывает и пытается смахнуть синтетическим рукавом выкатившуюся из погасших глаз слезу.
Наш герой ведет себя иначе. Если улетать можно было совместно, то, улетев, он путешествует где-то уже один, никого в свои выси не приглашая. Его осоловевшие очи блуждают отстраненно, он иногда бросает изумленные взгляды на приятеля, на меня, не понимая, кто мы и зачем. Я пытаюсь внушить визитерам, что где-то их ждут родственники и дела. Нескоро поняв, он смотрит на меня с жалостливым презрением, встает, пытаясь сохранить и равновесие, и внутреннюю цельность, и, не глядя больше и не прощаясь, успев, правда, загрести за шкирку приятеля, пару раз натыкается на углы и исчезает из поля зрения.
— Ты выпиваешь? — однажды спрашивает у меня знакомая дама, кандидат наук, ныне лаборантка, имеющая доступ к казенному спирту. Узнав, что — нет, интересуется: "Почему?"
— Ну, не испытываю потребности, — оправдываюсь я, и под ее насмешливым взглядом прибавляю: "Да ведь и спиться можно..."
— Ерунда, — со знанием дела отрезает дама. — Наши сотрудницы все прекрасно держатся. Глупости, конечно, ужасные болтают при этом, кто в молодости был какой персик, но, в общем, у нас бывает очень хорошо...
И на лице у нее появляется выражение той же мечтательности и нездешности, что и у моего вечного попрошайки.
Куда же стремятся мыслью все эти люди? К невозможному, к невозвратной девической красе спешат приникнуть душой крашеные толстые тетки. О невозможном, о неподвластной ему гармонии рыдает пьяными слезами неудачливый музыкант. О чем грезит наяву, раскачиваясь над другом, российский пьяница, наш герой?
Вот он стоит на газопроводе, приваривая к трубе отвалившийся фланец, рядом, полыхнув, загорается ветошь.
- Эй, мужик, у тебя горит! — обеспокоенно кричат из-за забора.
- Это что! — с мрачным торжеством отвечает он, нехотя затаптывая тряпки. — Сейчас еще как рванет — вот тогда будет!
Народ из-за забора расползается прочь. Он же, затоптав-таки все, оглядывается и, словно сожалея, что ничего такого не случилось, разочарованно сплюнув, продолжает работу.
- Если кто-нибудь из нас умрет, — со всей возможной убежденностью говорит иностранный пьяница в компании русских друзей, выражая высшую степень человеческого расположения, — если кто-нибудь из нас теперь умрет, остальные обязательно приедут на его похороны!
И, выдав это, оглядывая собеседников честными синими глазами, ожидая, видимо, благодарных рукопожатий и взаимных уверений в вечной дружбе, иностранный гость никак не может понять, что такого веселого он сказал, почему его искренние слова тонут в шутках, прибаутках и просто хохоте. Что смешного нашли в них эти уже не очень юные русские? Разве они не собираются умирать? А если собираются, разве не приятно им знать, что он, понеся убытки, бросит дела и примчится, чтобы проводить их в последний путь? И бедолага, живущий в полном согласии с реальной жизнью, обижается и ничего не понимает.
Наши души реальности не приемлют. Мы отвергаем обыденность, в которой живем, в которой надо монотонно делать одно и то же, попутно старея и умирая в конце. Нам хочется чего-то иного, пусть ужасного, но необыкновенного. Кто может, урывается в творчество или политику, кто не может, напивается. Мы бунтуем против раз и навсегда заведенного, не нами намеченного порядка вещей. Наверное, когда жизнь станет обеспеченной и спокойной, наши потомки смирятся, примут ее, как есть, и станут спокойно трудиться, довольствуясь житейским комфортом. И их души перестанут без толку рваться ввысь.
О, Америка, великая страна удивительных возможностей, вот твой сын странствует по широким российским просторам. Он путешествует со своим рюкзаком от Сибири до Санкт-Петербурга, он снабжен туристскими картами и путеводителями, по которым он может самостоятельно найти дорогу. Он носит с собой собственные тапочки, чтобы надевать их, входя в квартиры, потому что он все знает о русских обычаях и привычках. Это не первый его приезд, а всего лишь очередной, он говорит по-русски достаточно хорошо, чтобы его понимали, он часто улыбается, повторяет "Хо-ро-шо!", и это значит, что он счастлив в России.