Она замолчала, и молчала долго, и в этом молчании Прохоров услышал все – и как трудно жить человеку с незаурядной головой, и усталость, и досаду, что у них с Прохоровым все так по-дурацки сложилось, и ведь ничего не поделаешь, ничегошеньки. И Прохоров услышал в этом ее молчании чуть ли не объяснение в любви, и ему захотелось самому сказать ей все слова, а еще лучше – взять и приехать к ней прямо сейчас, а там уж будь что будет. Прямо сказать, резко и на «ты»: «Аня, я сейчас к тебе приеду, жди меня». Бросить трубку и примчаться. И она молчала и тихо дышала в трубку, а Прохоров вдруг сказал совершенно чужим бодрым голосом, что не надо вешать носа и все будет тип-топ. И она спокойно ответила, что да, мол, спасибо, и пожелала приятно провести отпуск.

Прохоров отвязал собаку от дерева и погулял еще недолго, и все время думал, что он все-таки позвонит ей. Через пять минут… или через десять. Или из автомата по дороге домой. Или из дому, как придет. Или попозже, когда все угомонятся. Или они встретятся завтра в институте – сегодня же еще четверг. Встретятся завтра, и он – в общем, догадается, что делать.

Но в пятницу она в институт не пришла – у нее был библиотечный день, а потом, прямо вечером, Прохоров с женой, дочкой и собакой уехал на Селигер, на весь отпуск. В прибрежной деревне сняли за какие-то копейки огромную избу из черных бревен, ловили рыбу, варили на костре уху, раз в три дня ездили в Осташков за хлебом, и Прохоров совершенно забыл про Санчукову. Только один раз она при снилась ему, и, самое неприятное, приснилась как раз тогда, когда он только задремал, истомленный и счастливый, уткнувшись лицом в плечо жены, и жена поглаживала его по взмокшему затылку, и луна светила в крохотное оконце, и сеном пахло, и полная благодать, и тут ему приснилась Санчукова, приснилась ужасно, подробно и бесстыдно, и он застонал и задрожал во сне, и потянулся к ней, и обнял ее, и проснулся, и испугался, и накинулся на жену, чтоб поскорее залюбить, заспать, забыть этот страшный сон, и жена слабо отбивалась, шептала, что устала и хочет спать, но была просто счастлива, что у нее такой ласковый и неутомимый муж, а Прохорову было хоть удавись, но потом он заснул быстро и крепко, а наутро уже ничего не помнил.

А когда он вернулся из отпуска, то Санчуковой уже не было. Она ушла из института, оформилась переводом в другую фирму, в одно из тех учреждений, что обычно называются именами разных грозных явлений природы. Например, «предприятие «Ураган». Или «Буран», а может быть, даже «Тайфун». «Не то чтобы не знаю, рассказывать нельзя», – подмигнул Прохорову начальник отдела кадров.

Вернувшись к себе и усевшись за стол в своем кабинете, Прохоров отодвинул бумаги в сторону, набил трубку, закурил, крепко затянулся, посмотрел на свое отражение в стекле книжного шкафа и подумал, что такое бегство Санчуковой должно, по всем правилам, польстить его мужскому самолюбию. Но нет, почему-то не льстило. Тогда он решил, что Санчукова ушла от них из-за денег. Ну, сколько получает старший научный в их институте второй категории? То-то же. А этих самых «Буранах-Ураганах» платят, конечно, почти вдвое, но зато там и дисциплина ой-ой-ой, там ей покажут, голубушке, библиотечные дни! Но особого злорадства тоже не было. Тогда, как последний довод, он попытался с обидой вспомнить, что она совершенно не воспринимала его как ученого. Напрягаясь, он вспоминал разные штришки и эпизоды, но хорошей обиды не получалось. Тогда он схватил телефон и набрал ее номер. Никто не подходил. Он положил трубку, потом набрал еще раз – та же картина. Он двадцать гудков выдержал – ни ее, ни этого чертова Артема. Ах да, конечно, она же на работе…

Тогда он встал и снова пошел в отдел кадров, чтоб ему подобрали дела толковых младших научных сотрудников, защищавшихся по статистике, поскольку ставка Санчуковой пустовала.

«Что, убежала от вас Анюта?» – спросила его Мариночка, инспектор отдела кадров, ловко перебирая большие полупустые папки с пружинными зажимами. «Анюта?» – поднял брови Прохоров. «Ну, Санчукова». – «А вы что, близко знакомы с Анной Андреевной?» – еще демонстративнее удивился Прохоров. «Она родственница моего бывшего мужа. Ее муж – моего бывшего мужа сводный брат. По отцу». – «А вы были замужем?» – теперь Прохоров удивился совершенно искренне, поскольку фарфоровый облик Мариночки никак не вязался с семейной жизнью, пусть даже бывшей. «А вы не знали разве?» – столь же искренне изумилась Мариночка, но Прохоров как-то не обратил на это внимания. Он думал о Санчуковой. Смешно было представить себе ее и Мариночку рядом, а они, оказывается, очень даже могли вместе резать салат на кухне, покуда их мужья болтают и курят в комнате. И вообще, Мариночка, значит, могла свободно позвонить Санчуковой и сказать что-то вроде того, что ей тут сапожки финские предлагают? Ничего не понятно.

Может быть, если бы Прохоров дозвонился Санчуковой в первые дни, они бы встретились, поговорили, уже не стесненные служебными обязательствами, – кто знает, как повернулась бы жизнь. Но Прохоров в первый день не дозвонился, во второй – тоже, и с каждым днем решиться позвонить было все труднее. Ну что он скажет ей через полтора месяца – здрасьте, я ваш бывший начальник? Глупо. И поэтому вечерние прогулки с собакой были препоручены дочери – в конце концов, это она же просила песика, вот пусть сама и выгуливает четвероногого друга. И вообще в ее возрасте собака – это прекрасно. Во-первых, никто не пристанет к девушке, когда рядом с ней такая зверюга, а во-вторых, пусть лучше по вечерам с собакой гуляет, а не болтается неизвестно где. Впрочем, иногда Прохоров выходил на вечернюю прогулку, просто так, пройтись перед сном, но гулял уже не на том пустыре, а в парке. Тем более что доберман был уже взрослый, дрессированный, и на прогулке шел строго у левой ноги, сдержанно позванивая медалями.

Зато Прохоров часто стал заходить к Мариночке в отдел кадров, сначала по делу, поскольку на носу был конкурс на замещение ставки старшего, а потом просто так. Сперва Мариночка несколько напрягалась и тревожилась, поскольку решила, что Прохоров собрался завести с ней легкий служебный роман. Тем более что он теперь знал, что она – разведенная жена, и все время ей носил то цветочки, то шоколадки. Но потом Мариночка поняла, что он приходит лишь затем, чтоб узнать хоть что-нибудь про Санчукову. И она приняла такие отношения, вот что удивительно. Она радостно и спокойно встречала Прохорова, ставила электрический чайник, приглушала телефон на почти неслышное жужжанье, так что можно было без большого укора совести не брать трубку, особенно когда чайник закипал.

И странное дело, все несколько сместилось в сердце Прохорова – теперь по дороге в институт он думал уже не о Санчуковой, а о Мариночке из отдела кадров, о том, как он придет к ней в обед или перед концом рабочего дня, они попьют чаю и поболтают, и в этом разговоре проскочит какое-нибудь упоминание об Анюте, то есть о Санчуковой. Вот такой отраженный и бесплотный роман начался у Прохорова и Мариночки, но, как и во всяком романе, тут были свои мучения и игры. Например, иногда Мариночка словно бы нарочно ни слова про Санчукову не говорила, и Прохоров бесился и отпускал разные ехидные замечания по поводу мариночкиных браслетов и колец, а она будто бы и не понимала что к чему. Но зато в следующий раз она, вознаграждая его, рассказывала только о Санчуковой. Например, как прошлым летом Артем с ребятами уехал на этюды в деревню Манихино, двенадцать километров от Боровска, и они с Санчуковой решили в воскресенье его проведать, но деревни такой не нашли, заблудились, проплутали по грязи полдня, а потом к ним пристали какие-то пьяные мужики, они удирали по кустам, на шоссе вышли уже в темноте, автобусов нет, даже непонятно, в какую сторону Москва. Ловили попутку, и в конце концов пришлось добираться в кузове грузовика, там были цементные пакеты, все в цементной пыли. В Москву приехали грязные как чушки, приехали домой и сразу вместе прыгнули в душ и друг друга отмывали, терли друг дружке спины, и у Прохорова перехватывало дыхание от таких подробностей.