— Кто заплатил за вас? Кто вызвал?

— Ну а тебе не все равно? Не знаю — заплатили, привезли.

— Не знаешь, с кем спишь, животное? — сомнамбула криво, гадливо оскалился.

— Ой-ой, а ты как будто знал всю жизнь!

— Исчезни тихо.

— Не можешь, импотент, — так и скажи! — огрызается зло.

— Уйди отсюда.

Один остался, ждет. Будто знает, что гость сейчас будет. И точно дверь раскрылась, Сергей-один к нему в кабинку входит.

— Ну что, осечка, тезка? — склабится похабно. — Не о том сейчас, да? Не о том сейчас впору? А, Гриш?

Совсем не изумился, ни единым мускулом не дрогнул Сергей-второй, он же Гриша разоблаченный.

— Попутал? — только усмехнулся. — Гриша там вообще — то остался.

— Не тот, не тот Гриша — другой, — Сергей бормочет и в тезку своего фальшивого вперяется серо-стальными — выпуклыми от изнутри давящей ярости — глазами. Так торит путь валун, незряче прошибая все преграды — передний, самый крупный в камнепаде. Так давит по весне вода, проламывая толщу многолоктевого дна. Но сносит сомнамбула, печальных глаз собачьих не отводит. — Двести человек! Двести задень! Щелкунчиков, сука, маленьких гениев!

— По-твоему, я виноват? Ты хорошо подумал, дубельт? Ты что ж, всерьез решил, что если бы не Драбкин, то ничего бы не было? Очнись — ты в каком мире живешь? Реальность под собою чувствуешь? Самолеты что ни день падают — это что, Драбкин? Субмарины — Драбкин? Дома престарелых, как факелы, — что, тоже он? Да хер тебе — не Драбкин! А знаешь кто? Отсрочку дай — я расскажу. Прыщавое чмо из «Макдоналдса». За кассой — приходилось наблюдать? Они ж живут по принципу заученности — заученное™ действий, ожиданий и потребностей. Продай десяток лишних гамбургеров, и премия в конце квартала.

Через месяц — велосипед, через год — автомобиль. Автоматические люди. Их сотни тысяч, миллионы. Страдающих, что никогда не станут мощными потребителями. Лишенных всякого смысла, кроме ежедневного выживания. Их обучили «свободная касса!», и больше ничему. У них одна задача — отбыть свою повинность побыстрее, отбарабанить, отбатрачить — и к ящику, футбол после конца рабочей смены. И такие не только за кассами — они в строительных компаниях, в конструкторских бюро. Они за штурвалами лайнеров, за пультами атомных станций. Они выживают, друг. А выживающий не может быть ответственным. Тяп-ляп, и готово. И проводка искрит, все конструкции рушатся. Они не думают, что могут кого-то угробить. Они не думают о смерти, не видят в ней реальность: наступит — покорно ее принимают, как отключение света демиургом Чубайсом. У них нет веры ни во что — ни в Бога, ни в Будду, ни даже в Сталина — никакой, хоть мало-мальской веры, хоть в самой извращенной форме, которая бы придала их жизням смысл. Все — по херу! Ну представь ты, представь, что не было бы никаких офицеров, никакого захвата — а просто что-то вылезло, разлилось, протекло, затлело, и все, результат — тот же взрыв.

— Не понял я тебя — два раза не понял. Что ж ты сразу — то к спасателям не кинулся — я, это я, прикройте меня, спрячьте под охрану? А ты, наоборот, молчишь — не понимаю, почему. Смыться не пытаешься. Я подумал… ну, как? Значит, есть в тебе что-то от человека. Что вина тебя за горло, осознание… Может, даже и на площадь выйдешь, на колени бухнешься перед всем народом — так и так, мол, судите меня. Это в первый раз тебя не понял. А потом, у гаражей, на крыше голосок прорезался, ирония. Жизни нас стал учить. Не свихнулся, сука, с усмешечкой тайной в душе. Провода зачистил, да? Оголенными нервами щупаешь, как народ к тебе… как вот эти конкретные люди относятся. Пощекотать решил немного? Сейчас вот опять уму-разуму, да? Про систему случайностей, да? Про прыщавых уродов, которых в мире двадцать миллионов? Которые работать не хотят и не умеют, потому-то все и рушится вокруг. Ну а ты такой один гениальный, эдакий-разэдакий, сам себя в особое положение поставил, от смерти и страданий навсегда отгородил. Талантом собственным и горбом.

— Нет, ты слушать совсем не умеешь, — выдыхает лжетезка с досадой.

— Послушал, послушал. Теперь послушай ты меня. Я кто — такой же, в сущности, урод рябой, который хочет только выжить. Кручусь-верчусь, конца рабочей смены дожидаюсь. Да только у таких уродов в жизни тоже смысл имеется. Последний смысл, единственный и неделимый, обычный, обязательный. Что двести душ — да хрен со всеми двумястами. Я с ней там был, с моей, ты слышишь, с ней! Вот смысл, и больше никакого смысла — с ней! Она… у входа там… я глаз с нее… и сразу, сразу… на глазах… от взрыва… втроем их в воздух, смысл в клочья… всю жизнь мою… ты слышишь… на куски… — и в горло он былому тезке, не прекращая говорить, вцепляется и смотрит, смотрит неотрывно, добиваясь понимания, нажимом понимание вгоняя, тисками пальцев в горло вдавливая, и понимает сам, всем существом осознает, что вот убьет сомнамбулу и дальше некуда: сплошная пустота, последняя, кишки изнутри разорвет.

И вроде бы уже безволие, предсмертная апатия по жилам разлились у лунатика, но, выпучив глаза, на самом он краю хватается за горло и на последнем выдохе хрипит:

— Не Драбкин — Сухожилов! Сух-хож-жилов я!

И отпустил его Сергей, обмяк. Сидят голова к голове, и у обоих легкие кузнечными мехами ходят. И смех тут начинает бить сомнамбулу безудержный:

— Ой, дурак, вот дурак! Я сдохнуть… всерьез… представляешь?.. На боженьку обиделся. Как в детстве, слышь? Как будто отобрал мои игрушки. Умру, и боженька меня тогда жалеть. А когда вот за горло меня, так я сразу… нет, не хочу, погоди, еще на этом свете есть дела.

— Опять крутить надумал? — Сергей как будто с надеждой даже спрашивает.

— Зачем крутить, дурак? Сухожилов я… ой, не могу!.. Сухожилов Сергей Александрович. Тезка твой, на самом деле тезка. Вот паспорта только не могу показать. Вот ты идиот! Ты ж Драбкина в глаза не видел. Что «ну»? Ну, сколько лет ему, как полагаешь? Сорок! Не помню, он какого года, но я моложе — тридцать. Да я тебе серьезно, дурень. Ну, хочешь паспорт? Ну, выйди, я не знаю, запроси анкету, увидишь — обхохочешься. Несходство — до гротеска. Боишься, убегу и не удавишь? Ну ты прикуй меня. Нет, тезка, ты и сам вообразить не можешь, насколько ты тут промахнулся.

— Ты мне только одно… — выдыхает Сергей. — Ну ведь было же, было? Там, на открытии? Отчетливо помню. Тебя объявляют, ну, то есть не тебя, а выступает Драбкин, говорят, и ты такой выходишь… ну, к трибуне… девчонку за собой еще какую-то… ну рыжую, ведь так?

— Через кутак. — И дрожь тут Сухожилова охватывает, слишком глубокая, чтобы вырваться криком или проявиться самовольным тиком мышц. — Короче, так: специально вышел, когда все камеры нацелены. Ну, Драбкина опередить и заявление сделать. Привлечь внимание цивилизованной общественности. Ну, чистый цирк, ты понимаешь, цирк. Вот тоже для нее, я тоже с ней.

— Так что ж ты молчал? Чуть не убил!

— Да так вот… жить раздумал на секунду. Да и Драбкина жалко.

— Не понял.

— Ну ты же ему шею, как куренку.