– Но я-то еврейка. Потому-то я и вляпалась в эту историю, что тут непременно нужна была еврейка. Будь я язычницей, Ях ни за что бы меня не выбрал. Успей я с кем-нибудь хоть раз переспать… – Райбис на секунду смолкла. – Божественный промысел отличается какой-то изощренной жестокостью, – закончила она. – В нём нет ни капли романтики, одна жестокость.

– Тут не до романтики, – вздохнул Элиас. – Слишком уж многое стоит на кону.

– Многое? – переспросила Райбис. – А что именно?

– Мир существует лишь потому, что Ях его помнит.

Херб Ашер и Райбис недоуменно молчали.

– Если Ях забудет, мир исчезнет, – пояснил Элиас.

– А он что, может забыть? – поинтересовалась Райбис.

– Ему ещё предстоит забыть, – отвёл глаза Элиас.

– Иначе говоря, он всё-таки может забыть, – подытожила Райбис. – Тогда понятно, для чего вся эта суматоха. Вы объяснили это достаточно ясно.

Понятно. Ну что ж, если так… – Она пожала плечами и с задумчивым видом отпила из чашки. – Значит, всё держится на Яхе. Если бы не он, меня бы не было. Да и вообще ничего бы не было.

– Его имя означает «Тот, кто даёт существование всему сущему», – пояснил Элиас.

– Всему, не исключая и зла? – спросил Херб Ашер.

– По этому вопросу в Писании сказано:

Дабы узнали от восхода солнца и от запада, что нет кроме Меня;

Я Господь, и нет иного.

Я образую свет и творю тьму.

Делаю мир и произвожу бедствия;

Я, Господь, делаю всё это.

– А где это сказано? – спросила Райбис.

– Исайя, глава сорок пятая.

– «Делаю мир и произвожу бедствия», – задумчиво повторила Райбис. – «Творяй мир и зиждай злая».

– Значит, вы знаете этот стих. – Элиас взглянул на неё с чем-то вроде интереса.

– В такое трудно поверить, – сказала Райбис.

– Не забывайте про единобожие, – резко бросил Элиас.

– Да, – кивнула Райбис. – В этом суть единобожия. И всё равно это жестоко. Жестоко то, что происходит со мною сейчас, а сколько ещё впереди. Я хотела бы выйти из этой игры, но не имею такой возможности. Никто не спрашивал меня в начале, никто не спрашивает и сейчас. Ях знает наперёд всё грядущее, а я знаю лишь то, что там меня ждут новые и новые порции жестокости, страданий и рвоты. Для меня служение Господу оборачивается тошнотой и необходимостью ежедневно делать себя уколы. Я кажусь себе чем-то вроде больной крысы, запертой в клетку. И это сделал со мною Он. У меня нет ни веры, ни надежда, а у него нет любви, одна только сила. Бог – это синоним силы, никак не больше. Ну и ладно, я сдаюсь. Мне уже всё равно. Я сделаю всё, к чему меня принуждают, хотя и знаю, что это меня убьёт. Ну как, договорились?

Мужчины молчали и отводили глаза.

– Сегодня он спас тебе жизнь, – сказал в конце концов Херб Ашер. – Это он прислал меня сюда.

– Добавь к этому пять центов, и как раз наберётся на чашку каффа, – невесело откликнулась Райбис. – Кому, как не ему, обязана я этой болезнью?

– Но теперь-то он тебе помогает.

– Знать бы вот только зачем.

– Чтобы освободить бессчётное множество живых существ, – вмешался Элиас.

– Египет, – безнадёжно вздохнула Райбис. – Египет и работа на лепке кирпичей. Каждый раз одно и то же. Ну почему освобождение опять и опять оборачивается новым рабством? Есть ли у нас хоть какая надежда на полное, окончательное освобождение?

– Вот это как раз и будет окончательным освобождением, – сказал Элиас.

– Только меня вот оно не коснётся, – саркастически усмехнулась Райбис. – Я пала в борьбе.

– Пока ещё нет, – качнул головою Элиас.

– Ну так вскоре паду.

– Возможно. – По суровому лицу Элиаса Тейта невозможно было понять, что он думает.

И вдруг неизвестно откуда позвучал низкий рокочущий голос:

– Райбис, Райбис.

Райбис вскрикнула и беспомощно огляделась по сторонам.

– Не бойся, – сказал голос. – Ты пребудешь в своём сыне. Теперь ты не умрёшь никогда, даже по скончании века.

Райбис уронила лицо в ладони и тихо, почти беззвучно заплакала.

Позднее, когда в школе кончились уроки, Эммануил решил ещё раз опробовать Герметическое преображение, чтобы лучше познакомиться с окружающим миром.

Для начала он ускорил свои внутренние биологические часы, так что мысли его побежали всё быстрее и быстрее; он словно несся по туннелю линейного времени, всё ускоряясь, пока скорость не достигла огромной величины. После этого он сперва увидел плывущие в пространстве цветовые пятна, а затем неожиданно встретил Стража, иначе говоря Григона, преграждавшего путь между Нижним и Верхним Пределами. Григон предстал ему в виде оголённого женского торса, находившегося так близко, что до него можно было дотронуться. Далее он стал двигаться со скоростью Верхнего Предела, так что Нижний Предел перестал быть сущностью и превратился в процесс. Он развивался нарастающими слоями в отношении 31,5 миллиона к одному, считая по временной шкале Верхнего Предела.

Так что теперь он наблюдал Нижний Предел не как некое место, но как прозрачные картины, сменявшие друг друга с огромной, головокружительной частотой. Это были внепространственные формы, вводившиеся в Нижний Предел, чтобы стать там реальностью. Теперь он был всего лишь в одном шаге от Герметического преображения. Последняя картина замерла, и время для него исчезло. Даже с закрытыми глазами он видел комнату, в которой сидел; бегство закончилось, он ускользнул от того, что его преследовало. Это означало, что его нейронная балансировка безупречна и что его эпифиз воспринимает при посредстве одного из ответвлений глазного нерва свет и содержащуюся в нём информацию.

Какое-то время он просто сидел, хотя выражение «какое-то время» ничего уже больше не означало. А затем, шаг за шагом, произошло преображение. Он увидел вне себя структуру, оттиск своего мозга, он был внутри мира, сотворенного из его мозга, то тут, то здесь струились потоки информации, подобные живым красносияющим ручейкам. Теперь он мог протянуть руку и потрогать свои мысли в их изначальном виде, до того как они стали мыслями. Комната была наполнена их огнём, во все стороны расстилалось необъятное пространство – объём его собственного мозга, ставший для него внешним.

Затем он интроецировал внешний мир, так что теперь вселенная пребывала внутри него, а его мозг – вне. Его мозг заполнил пространство неизмеримо большее, чем то, в котором пребывала прежде вселенная. Он знал теперь предел и меру всего сущего и мог управлять миром, который стал его частью. Он успокоил себя и расслабился и тогда увидел очертания комнаты, кофейный столик, кресла, стены и картины на них – призрак внешнего мира, пребывавшего вне него. Он взял со столика книгу и открыл её. В книге он нашёл свои собственные мысли, обретшие печатную форму. Напечатанные мысли были упорядочены вдоль временной оси, которая стала теперь пространственной, единственной осью, вдоль которой было возможно движение. Он мог наблюдать, словно в голограмме, различные века своих мыслей; самые недавние выходили ближе всего к поверхности, древние же лежали в глубине под многослойными напластованиями.