красный, выскочил вперед и, прежде чем его успели остановить, размахнувшись, ударил Бартли связкой рыбы по лицу, приговаривая:

— Ах ты, паршивая городская гнида, да я тебя сейчас убью! Ей-ей, убью! — И, оседлав свалившегося с ног, засыпанного чешуей противника, в исступлении принялся молотить его кулаками по лицу.

Туаки обожал Мико.

После этого больше уже, конечно, ничего не оставалось делать, как драться.

Сначала Мико бился связкой рыбы, описывая ею круги в воздухе, пока не лопнула бечевка и рыба не разлетелась во все стороны. Тогда пришлось перейти на кулаки. Нелегко ему пришлось. Краснорожие, сквернословящие мальчишки сплошь облепили его громадное тело, как мухи коровий глаз.

Питер тоже пустил в ход связку рыбы, и Мико с удивлением, восхищением и радостью заметил, что Питер оказался на высоте. Он плотно стиснул кривые зубы и, когда рыба отслужила свою службу, перешел на отцовскую удочку (бедный отец!), и, взяв ее в левую руку, орудовал ей то как мечом, то как обухом.

Томми прикрывал руками затылок и отбрыкивался как мог. Иногда он выставлял локоть, чтобы сунуть его кому-нибудь в глаз, но удары, казалось, сыпались на него со всех сторон, и ему пришлось пройти через все, чего он так опасался: и удар по переносице он получил, и кулаком по глазу досталось. Все было. Так что он хватался то за нос, то за глаз и наконец, не удержавшись, завопил:

— Да оставьте вы меня, ну! Оставьте меня!

И, как всегда бывает у мальчишек, почувствовав, что их боятся, они начали наскакивать на него с новой силой, колотя по спине и поддавая ногами, а потом с воплями присоединялись к толпе, копошившейся вокруг Мико, Питера и Туаки.

Туаки дрался за троих. Он был так мал, что для того, чтобы ударить его как следует, нужно было очень низко нагнуться. Он был страшен в своем благородном гневе. Он налетал то на одного, то на другого мучителя и, обхватив его за шею руками, сдавливал до тех пор, пока тот не падал. Тогда Туаки ударял его кулаком в нос и переходил к следующему.

К Мико было страшно подойти. Он был очень большой и очень сильный, и каждый раз после его удара кто-нибудь из противников вдруг начинал реветь и звать маму, приплясывая на одном месте и потирая ушибы.

Но бой был неравный, и исход его был предначертан заранее: им предстояло или бесславно сдаться, или быть сброшенными в обмелевшую реку. Однако Бог решил иначе.

Избавление неожиданно пришло в лице маленького человечка, который терновой палкой, как карающим жезлом, принялся рассыпать удары по подвернувшимся задницам. Маленький волосатый человечек с ощетинившейся бороденкой, которого все называли Папашей, как разгневанный Юпитер, поднимал и снова опускал свою палку, приговаривая:

— Ах вы, бездельники, ах, негодяи, ах вы, вшивое городское племя! Вон отсюда! А ну, посторонись, мальчик!

Размахивая палкой, он опытной рукой раздавал такие звонкие оплеухи, что звук их разносился над водой, как удары деревянной доски о каменные плиты. Растерявшиеся мальчишки, хватаясь за саднящие шишки и драные уши, пятились от него, очень недовольные этим неожиданным и несправедливым оборотом дела. Отступив на почтительное расстояние, они собрались было уже обругать его всеми нехорошими словами, какие знали, — а знали они их более чем достаточно, — как вдруг он запугал их уже совсем с другой стороны.

— Я вас знаю! — закричал он. — Я всех вас знаю! Ты Бартли Муллен, ты, ты, курносый. А ты Пиджин О’Флахерти, а ты Коротышка Джонсон. Всех я вас знаю и сейчас вот пойду к вашим родителям и заставлю их, чтобы они вас к порядку призвали.

Так как они сами собирались припугнуть его своими родителями, это заявление совершенно выбило почву у них из-под ног. Но худшее было впереди.

— И что учитесь вы все в монастырской школе, я тоже знаю, — сказал он, подразумевая школу, основанную монашеским орденом. — И я завтра же пойду туда и добьюсь, чтобы настоятель всех вас высек (тут он назвал имя человека, который умел вселить страх Божий в каждого мальчишку, имевшего несчастье учиться в его классе). Ну! Чтоб духу вашего здесь не было! Тоже дикари! Только попробуйте еще налететь, как разбойная саранча, на достойных, миролюбивых граждан! Ну, марш, пока еще не получили!

И они стушевались, испуганные и смущенные. Много нехорошего думали они о маленьком человечке, но мысль о завтрашнем дне явно их беспокоила. А Папаша обратился к достойным, миролюбивым гражданам, приводившим себя в христианский вид и зализывавшим раны.

— Всю свою жизнь, — поучал он их, — потратил я, разъясняя вам, что драка не есть путь к свободе. Существуют и другие пути — пути окольные и пути прямые. Ты, Туаки, крайне свирепый молодой человек. Тебе надо бы научиться владеть собой, а то в один прекрасный день еще ненароком убьешь кого-нибудь.

Мико это рассмешило. Надо было видеть крошечного Туаки! Вид у него был перепуганный, как у малька. Он смотрел снизу вверх на Папашу. Один глаз у него совсем заплыл — не миновать ему синяка.

Надо же придумать, будто маленький Туаки смог бы кого-нибудь убить!

— А вы перестаньте хныкать, сэр, — сказал Папаша, подходя к Томми, который с полными слез глазами подбирал рассыпавшуюся рыбу. — Учись сносить невзгоды, как подобает мужчине. Ведь неглупый ты мальчишка, а пасуешь перед какими-то кретинами. Отвратительное зрелище! Утри глаза, Томас, и не смей распускаться. А это кто такой? — спросил он, указывая палкой на Питера, собиравшего обломки отцовской удочки.

— Это Питер Кюсак, сэр, — сказал Мико. — Он с нами был.

— Кюсак? Кюсак? — переспросил Папаша, поглаживая бороду. — Ах да! Ты живешь недалеко от меня, верно?

— Совершенно верно, сэр. Я очень хорошо знаю вас в лицо.

— Гм! — хмыкнул Папаша. — А ты неплохо дрался. А теперь, Мико, сколько раз мне повторять, что нечего тебе лезть в такие истории. Подобные свалки — это же позорище. Оставь скандалы и потасовки людям помельче, слышишь, ты?

— На этот раз мы не виноваты, сэр, — сказал Мико. — Уж очень им хотелось нас избить. Завтра я возьму наших ребят и проучу их. Будь нас немного побольше, мы б им всыпали.

— Молчать! — заревел Папаша. — Хорошенького понемножку, слышишь? Если я еще