– Кому из ваших близких друзей позвонить, Стелла? Вам нельзя оставаться одной.

– Нет! Нет! Я не хочу никого видеть. Останьтесь вы со мной. У меня нет друзей. – Она встала, слезы заливали ее лицо. – Майлз – мой единственный друг. Он не умер, он не может умереть! Я поеду туда, я должна сама все увидеть. Узнайте, когда поезд. И вы поедете со мной.

– Но сейчас ночь, ничего нельзя сделать. Скажите мне, кому из ваших подруг я могу позвонить: Лоис? Джоун? Кармеле? Кому?

Стелла подняла на него невидящие глаза.

– Моей лучшей подругой была Ева Гобел, – сказала она.

Джоэл вспомнил, как они с Майлзом говорили на студии два дня назад, увидел перед собой его отчаянное, печальное лицо. В страшном безмолвии смерти все стало на свои места. Он был единственным режиссером-американцем, соединившим в себе совесть художника с незаурядным характером. Зажатый в тисках киномашины, он расплачивался своим душевным здоровьем за то, что не шел на компромиссы, не сумел выработать в себе трезвый цинизм, не смог найти себе убежище, а если оно у него и было, то жалкое и ненадежное.

У парадной двери что-то стукнуло, потом она отворилась. В холле послышались шаги.

– Майлз! – пронзительно крикнула Стелла. – Это ты, Майлз? Это Майлз, Майлз!

На пороге появился рассыльный с телеграфа.

– Я не нашел звонка. Но вы тут разговаривали.

Телеграмма точно повторяла то, что передали по телефону. Стелла перечитывала ее снова и снова, будто хотела убедиться, что это какая-то страшная чушь, а Джоэл тем временем звонил по телефону. Все еще где-то веселились, и никого не было дома, но в конце концов он разыскал каких-то знакомых, потом заставил Стеллу выпить виски.

– Вы должны остаться, Джоэл, – шепнула она словно в полусне. – Не уходите, Майлзу вы так нравились… он говорил, что вы… – Она содрогнулась всем телом. – Боже мой, если бы вы только знали, как мне одиноко! – Глаза ее закрылись. – Обнимите меня, Джоэл. У Майлза был такой же костюм. – Она резко выпрямилась. – Как подумаю, какой ужас он должен был испытать! Он так всего боялся.

Она помотала головой, потом вдруг сжала лицо Джоэла в ладонях и притянула к себе.

– Нет, нет, ты не уйдешь! Я ведь нравлюсь тебе – ты любишь меня… Любишь? Не звони никому. Завтра еще будет время. А сейчас останься, не уходи от меня!

Он смотрел на нее, не веря своим ушам, а потом вдруг все понял и ужаснулся. Быть может, сама того не сознавая, Стелла тщилась вернуть Майлза к жизни, сохраняя ту ситуацию, в которой он был главным действующим лицом, – ей словно казалось, что сознание его не угаснет, пока не исчезнет причина его тревоги. Это была безумная, мучительная попытка отсрочить ту минуту, когда придется смириться с реальностью его смерти.

Джоэл решительно взял трубку и позвонил доктору.

– Не надо, не надо, не звони никому! – закричала Стелла. – Иди ко мне, обними меня!

– Доктор Бейлз дома?

– Джоэл! – рыдала Стелла. – Я думала, что могу положиться да тебя. Ты так нравился Майлзу. Он ревновал меня к тебе… Джоэл, иди же ко мне!

…Значит, если он предаст Майлза, ей удастся сохранить иллюзию, что он жив… но ведь он погиб, его уже невозможно предать!

– … страшное потрясение. Только что. Не могли бы вы приехать сейчас жe и привезти сиделку?

– Джоэл!

Теперь дверной звонок и телефон звонили беспрерывно, а к парадному уже подъезжали автомобили.

– Но ты не уйдешь! – молила Стелла. – Ведь ты останешься, скажи, что останешься!

– Нет, я не останусь, – ответил он. – Но я вернусь, если буду нужен.

На ступеньках крыльца Джоэл остановился. Дом теперь гудел и пульсировал жизнью, которая всегда трепещет вокруг смерти, как защитная завеса листвы, и в горле у Джоэла забилось глухое рыдание.

«Он был волшебником. Он сотворил чудо, к чему бы ни прикоснулся, – подумал он. – Он преобразил даже эту маленькую статисточку и сделал из нее подлинное произведение искусства».

Потом:

«Как будет не хватать его в этой пустыне… Уже не хватает!»

И потом, не без горечи:

«Я-то вернусь… я вернусь».

1932

Двое мужчин ехали вверх по косогору навстречу кроваво-красному солнцу. С одной стороны тянулся редкий жухлый хлопчатник, с другой – неподвижно млели в знойном воздухе сосны.

– Когда я трезв, – говорил доктор, – то есть когда я абсолютно трезв, я вижу мир совсем не таким, каким видите вы. Я похож в этом на моего знакомого, близорукого на один глаз. Он купил себе специальные очки, надел, и солнце вдруг вытянулось, край тротуара перекосился, он даже чуть не упал. Тогда он взял и выбросил эти очки. И тут же начал видеть нормально. Так и я почти весь день пребываю под градусом и берусь только за то, что могу делать именно в таком состоянии.

– Угу, – буркнул его брат Джин.

Доктор и сейчас был в легком подпитии, и Джин никак не мог улучить момент и сказать то, что не давало ему покоя. Как для многих южан низшего сословия, соблюдение приличий было для него неписаным законом, что, впрочем, характерно для мест, где кипят страсти и легко проливается кровь; и он мог заговорить о другом только после хотя бы коротенького молчания, а доктор ни на секунду не умолкал.

– Я то очень счастлив, – продолжал доктор, – то в полном отчаянии; то смеюсь, то плачу пьяными слезами; я замедляю ход, а жизнь вокруг мчится все быстрее, и чем беднее становится мое «я», тем разнообразнее проносящиеся мимо картины. Я утратил уважение сограждан, что компенсировалось гипертрофией чувств. А поскольку мое участие, мое сострадание больше не имеет объекта, я жалею первое, что попадется на глаза. И я стал очень хорошим человеком, гораздо лучше, чем когда был хорошим врачом.

Дорога после очередного поворота спрямилась, и Джин увидел невдалеке свой дом, вспомнил лицо жены, как она умоляла его; понял, что тянуть дольше нельзя, и прервал брата:

– Форрест, у меня к тебе дело…

В этот миг машина, миновав сосновую рощу, затормозила и остановилась у маленького домика. Девочка лет восьми играла на крыльце с серым котенком.

– Более прелестного ребенка, чем эта девчушка, я в жизни не видел, – сказал доктор и, обращаясь к девочке, заботливо прибавил: – Элен, твоей киске нужно прописать пилюли?

Девочка засмеялась.

– Не знаю, – сказала она неуверенно. Она играла с котенком в другую игру, и доктор ей помешал.

– Твоя киска звонила мне утром, сказала, что ее мама совсем о ней не заботится, и просила прислать из Монтгомери хорошую няню.

– Она не звонила, – возмутилась девочка, схватила котенка и крепко прижала к себе; доктор вынул из кармана пятак и бросил на крыльцо.