Этот бедолага, кто бы он ни был, лежал здесь на траве, в крови, голова прострелена и спина тоже, и на шее моя палка — как овцу, беднягу вытащили из вербняка… Голова простреленная, и очки съехали. А эти? Только и мчатся на своих мотоциклах, машинах, как сумасшедшие…

Долго еще стоял Байковский в вербняке. Зеленое воскресное утро сияло солнцем, поднявшимся над горизонтом и облаками, и зеленью сверкали поля, деревья, леса, горы и холмы. От вербы и ольхи у источника поднимался пар, таяла сверкающая роса, в вербняк залетела сорока, повертелась и улетела, высоко над источником промчались два стрижа… Над шоссе, чертя крылом воздух, пролетел пестрый ястреб, в траве за вербой пробежала черная ящерица и скрылась в ручье. На солнце сверкали разноцветные мошки. За бетонной плитой поднявшийся ветерок начал листать, как страницы книжки, разбросанные деньги.

Вокруг коштицкого источника стояла тишина, в воздухе только переливался непрерывный птичий щебет, в который временами издалека врывался голос кукушки, но тишину не нарушали ни птичий щебет, ни шум воды, бежавшей по чистым, вымытым камням, и старый Байковский, стоящий в вербняке, вновь погрузился в воспоминания о своем сыне Ондре и неизвестном, которому он дал кусок хлеба. Вода, водичка, хоть в память о них могла бы течь из красивого колодца. А не из такого, как сейчас. Тогда бы, может, люди задумались над многим, будь здесь другой колодец и табличка на нем, как в других местах. Если кто принял смерть от рук немцев, об этом забывать нельзя, а сегодня люди мчатся на мотоциклах и машинах. Мчатся невесть куда, забыв обо всем. Когда-то сюда пришел нищий, и вода забила из земли, и, будь здесь красивый колодец, может, еще и сегодня водичка не одному бы вернула зрение. Тишина была вокруг Байковского, ясное высокое небо светилось над ним голубоватым июньским цветом, и в воздухе, наполненном тишиной, звучал лишь птичий щебет и шум воды в потоке. Байковский еще долго стоял в вербняке, переступая с ноги на ногу, опираясь на палку, и неожиданно вздрогнул, когда у источника остановился красный мотоцикл.

С мотоцикла сошел парень в банлоновой куртке, в больших красновато-коричневых мотоциклетных очках — директор городских парков Иван Подгайский.

— Эй, дядя! — крикнул он.

— Ну?

— Дядя!

Байковский выпрямился.

— Эй, дядя! — закричал Подгайский с шоссе. — Не видели вы…

— Чего?

— Не видели вы тут одну девушку? Не знаете, куда она пошла?

Байковский вышел из вербняка.

— Чего?

— Где эта девушка? Куда ушла?

— Ах, та, — ответил Байковский. — Так ее взяли! Явились сюда двое таких, как вы, явились на машине и взяли ее… Кричали на нее, ругались, такой шум стоял. Ваше счастье, что вас не оказалось. Может, и вас бы прихватили. Садитесь на свой мотоцикл и отправляйтесь восвояси.

Подгайский сел. Усталость обрушилась на него, и не уходили мысли о той ночи, когда к Тибору Корнелю пришел его брат и поругался с ним из-за денег. Наверняка он тогда и выдал Тибора, подумал Подгайский. Дал Тибор деньги Майке или нет? И сколько? Тибор не хотел держать деньги у себя и раздавал их, стараясь прятать у других. И будет ли Майка молчать? Мотор стучал под Иваном Подгайским, как нетерпеливое сердце, беспокойное и больное, его стук и дрожь передавались и Подгайскому. Подгайский прибавил газ, развернул мотоцикл и отъехал.

Байковский смотрел ему вслед, пока он не исчез. Казалось, парень растаял, слился с дорогой. Байковский посмотрел на корову. Она по-прежнему мирно паслась. Посмотрел на шоссе, проходящее вверху над источником с шумящей водой, и вдруг замер, оцепенел, увидев возле бетонной кладки разбросанные деньги, которые листал ветерок. Что это? Он вышел из вербняка и медленно подошел к деньгам.

— Боже мой! — ужаснулся он, склонясь над грудой коричневых бумажек. — И кто это вас тут потерял?

Бумажные листочки шевелились от ветерка, поворачиваясь к нему то одной, то другой стороной.

— Сколько их! И кто только их тут потерял?

Он нагнулся, подобрал эту груду денег и валявшуюся отдельно бумажку в тысячу крон. Они едва вместились в его широко расставленные ладони. Обернулся, но никого не увидел, совсем никого, только корову.

— Кто это вас потерял? Может, та барышня?

Сняв с головы шляпу, он, не считая, втиснул деньги в нее и снова надел на голову. Шляпа еле держалась на голове, он надвинул ее поглубже.

— Видно, те вас потеряли, — говорил он, словно обращаясь к деньгам в шляпе, — что сегодня здесь были, вы ведь совсем не в росе, а они наверняка знают, что я местный, из Коштиц. Вернутся, и я отдам их. Всякий народ сюда, к водичке, приезжает. И видно, легкие это деньги, раз тут просто так лежали.

В птичий гомон ворвалась иволга, громко просвистала, и, словно желто-черная молния, ринулась к источнику, потом взлетела и уселась на березу за шоссе, крикнув еще два раза.

Старый Байковский вдруг словно сразу оглох, уже не не слыша ни утреннего птичьего пения, ни затихающего вдали мотоцикла Подгайского. Он повернулся и бледный от страха подошел к корове, погладил ее палкой и сказал:

— Пойдем отсюда, пойдем, Лысуха!

Лысуха подняла от земли голову, отгоняя мух.

— Да нет, ладно, оставайся, — сказал он ей немного погодя.

«Нет, — подумал он. — Нужно остаться! Может, придет эта девушка, может, вернется, верно, это ее деньги. Ей, бедняге, нужно их вернуть. Тому парню никак их нельзя отдавать… Нет, нужно ее здесь подождать!» Байковский остался у источника в вербняке, высоко задрав голову — он боялся, что деньги вывалятся из шляпы, ведь из-за них она плохо держится на голове и ее легко может сдуть. И тут он вдруг подумал о председателе Коштицкого национального совета. Пожалуй, нужно сходить к нему и отдать деньги…

— Если никто так за ними и не придет, — сказал он тихо и испугался своих слов, — если никто так и не придет, вот будет дело! Парням моим они бы пригодились, одному дом поправить, а другому построить, да и тому, в Братиславе, пришлись бы ко двору… — Он стоял у источника, ожидая людей, они вскоре приехали, и с ними он о всяком беседовал, но все время думал об Ондре и о том неизвестном, которого Кнопп вытащил из вербняка палкой, словно овцу, и приказал пристрелить. И когда уже стало совсем жарко, и Лысуха заволновалась, не желая пастись, и только отгоняла хвостом, головой и ногами назойливых мух, Байковский в большом волнении ушел домой.

Не прошло и года, как коштицкие крестьяне собрались у источника, приведя с собой сюда и