— Молодец, сержант! Я знал, что из тебя толк будет. — Обратил внимание и на Ведяпина, окрестив его Вороной: — Ты бы, Ворона, поменьше каркал, а то накличешь беду на других или на себя.

Как в воду смотрел странный мужик Семен, фамилия которого выскочила у меня из головы. Битый, язвительный, умный, заваленный в блиндаже снарядом и чудом сумевший выползти с переломанными костями. Злой на немцев, на бездарных генералов, неумелых раззявистых новобранцев, но в душе человек хороший. Ну вот, заговорил о Ведяпине, а приплел заодно и крепко уважаемого мною Василия Ивановича Шишкина и Семена. Однополчане, друзья…

Не только нам с Ведяпиным, но и артиллеристам нашей ополовиненной полковой батареи и минометчикам дали задание давить огневые точки немцев. Цель нам выбрал сам комбат. Два пулеметных гнезда, выдвинутые на острие клина, который немцы загнали в наши позиции. Лупили и вперед, и по флангам, не давая высунуться даже наблюдателям. Это были знаменитые МГ-42 с темпом стрельбы двадцать пуль в секунду. Считались они лучшими пулеметами Второй мировой войны и, как метлой, сметали все, что появлялось на бруствере хоть на несколько секунд.

Если уж в траншеях не давали высунуться бойцам, то что творилось, когда с десяток МГ-42 обрушивали на атакующую пехоту свои трассы — лучше не смотреть! Я видел, сколько трупов осталось на нейтральной полосе после неудачных атак, буквально захлебнувшихся в крови. Тела лежали, касаясь друг друга, и когда дул юго-западный ветер, запах гниющей плоти забивал нос.

Конечно, с пулеметами боролись. Порой удачно всаживали снаряд из трехдюймовой полковушки, накрывали немцев и наши минометы, но извечная беда — нехватка боеприпасов — не давала нужного эффекта.

Как обычно, мы присмотрели основную и запасные позиции. Тяжелый немецкий снаряд свалил на высоте метра высокий тополь. Древесина у этого дерева довольно хрупкая, и толстый длинный ствол, падая, переломился на две части, да еще забросал все вокруг ветками. Посовещавшись, решили вырыть норы под толстым стволом среди ветвей. Метрах в семидесяти виднелись остатки окопов, защищенные бруствером от взорвавшейся авиабомбы. Углубим, расширим — вот и запасное убежище.

Посредине застыл сгоревший легкий танк БТ-7. Бедолага! Их в основном выбили еще в сорок первом и сорок втором, однако остатки безнадежно устаревших машин продолжали упорно использовать наряду с «тридцатьчетверками» и КВ. Так или иначе, это были четырнадцать тонн стали, под которыми можно было отсидеться в случае нужды. Предусмотрели и отход (только ночью) по низине, сквозь бурьян, через воронки и к родной траншее. Лишь бы следующая ночь не была слишком светлой. Но до следующей ночи предстояло еще дожить.

Часа в четыре утра, в сыром тумане мы ползли на свою охоту. Если туман, то день наверняка будет солнечным. Октябрь. Ночи стояли сырые, холодные. Помню, натянул две пары фланелевого белья, поверх гимнастерки — меховую безрукавку, бушлат, маскхалат. Серая шапка без звезды, каска. Сто двадцать патронов и две «лимонки» на случай атаки, фляга с водой, полбуханки хлеба, десять кусочков сахара. От предложенной тушенки отказался — жажда замучает после жирного мяса, а воды на сутки — всего восемьсот граммов.

Светало, как всегда, невыносимо долго. Звуки в тумане раздавались отчетливо. Я слышал негромкие голоса и наших, и немцев, звяканье железяк. Даже когда взошло солнце, густая влажная пелена окутывала все вокруг. С обеих сторон, опасаясь внезапной атаки, раздавались короткие пулеметные и автоматные очереди.

— Иван, каша хлебом жрать будем? — подали голос фрицы, дразня передний край.

Бодрый голос немедленно отозвался матюками:

— А ты, морда, горох еще не ел? Че-то не слыхать. Никак не просерешься?

Немцы пару минут обдумывали ответ.

— Сейчас слыхать будешь!

С воем пронеслась мина и рванула, казалось, чуть не за спиной у нас. Потом еще и еще. Всего штук двенадцать. Комья земли и осколки шлепались сверху, иногда отчетливо звякая о металлический хлам. Наши ответили из «максима». Его гулкие четкие очереди мы хорошо отличали от всех остальных пулеметов.

— Огурец кончился? — заржали немцы, зная наше условное название мин, снарядов и вечную их нехватку.

— Ужо схлопочешь! Как прояснится, — пообещали немцам.

Оно и верно. У фрицев блиндажи и укрытия на переднем крае крепче, чем наши. Я сам не видел, но ребята рассказывали, что ночью на малом ходу подгоняют грузовики-вездеходы с кранами и осторожно накрывают приготовленные укрытия железобетонными плитами. К утру маскируют. Плиты с метровыми закраинами и амбразурами. Готовый гроб, если в нее наш тяжелый снаряд угодит. Таким же макаром сгружают бронеколпаки, бревна для блиндажей. Устраиваются, как на год, хотя больше недели-двух все равно не продержатся. Весь фронт наступает.

А наши роты эти укрепления в лоб штурмуют. Часть, конечно, разбивают бомбами и пушками, а перед остальными груды тел остаются. В атаки гонят без жалости. Не зря солдаты горько подшучивают: «В России баб много, еще пацанов нарожают». Наконец понемногу рассеивается туман. Немцы перекликаются, как петухи, пулеметными очередями, а мы засекаем первого пулеметчика.

Его худое лицо в каске, сидевшей на плечах, мелькнуло в сетке прицела, когда он, словно угадав наше присутствие, дал очередь по тополевому стволу. Только щепки и мелкие ветки брызнули. Несколько разрывных пуль щелкнули, как пистолетные выстрелы. Поганая штука. Если в живот угодит, ни один хирург изорванные кишки не сошьет. Интересно, почему у наших таких пуль нет?

Вторую очередь, еще точнее, обнаруживая себя, фриц всадил в бедолагу БТ-7. Пулевые удары о металл, долгий визг рикошета. Попал, сволочь, с трехсот двадцати метров! Расстояние я определил довольно точно. Пулемет прятался в земляной выемке и, возможно, был защищен листом брони, замаскированной той же землей.

Первая цель есть! А первый выстрел был сегодня за Ведяпиным. Наши ребята из охотников научили меня делать очень простой вариант разрывной пули — сточить напильником головку. Попадая в фашистскую мякоть, такая штука разворачивалась лепестком и, кроша мясо, оставляла выходное отверстие размером с царский пятак. Или труп, или инвалид!

Может, в первые дни войны мы еще верили в мировую революцию, ожидая чуть ли не пролетарского восстания в фашистском тылу. Немцы быстро выбили из нас такие иллюзии. Кто увидит хоть раз, как мучительно, часами, умирает раненный в живот разрывной пулей боец, у которого внутренности изрешечены мельчайшими осколками, вряд ли фашист дождется пощады в бою. А лежавшие вдоль дороги убитые советские военнопленные, которых мы видели во время наступления… Экономные фрицы убивали их в затылок, чтобы с одного выстрела. Однажды я увидел выбитые динамическим ударом глаза. Зрелище не для восемнадцатилетнего мальчишки. Небольшая выходная дырка на переносице, две мутные кровяные виноградины, висящие на жилках, и две черные глазные впадины.

А внезапные налеты скоростных истребителей «Мессершмит-109» или «Фоке-вульф-190»! Когда по нашим пехотным колоннам, бредущим без зенитного и авиационного прикрытия, обрушивались бомбы и огонь спаренных автоматических двадцатимиллиметровок и пулеметов всех калибров, многие не успевали понять и падали прямо в дорожную пыль, изрешеченные, разорванные, а за уцелевшими гонялись, как в сорок первом. Правда, с той разницей, что осенью сорок третьего чаще появлялись наши «лавочкины» и «Яковлевы», не давая окончательно разметать полк или батальон. Но господства в воздухе нашей авиации в тот период я не наблюдал. Я увижу это в середине сорок четвертого, да и то потери в воздушных боях наши летчики несли не меньше, чем немцы. Впрочем, если кто начнет доказывать обратное, спорить не стану. Это всего лишь взгляд простого снайпера, младшего сержанта по званию.