Время текло неторопливо, старуха задремала, и Лера отложила гребешок.

Наконец в комнате появилась толстая цыганка, одетая в кучу цветастых юбок и шелковую кофту огненного цвета. Рукав кофты был порван, Шоша прикрывала его шалью, где по бирюзовому полю бежали малиновые цветы. На смуглой шее висели мониста.

– Здравствуй, бабушка! – Шоша поклонилась проснувшейся старухе, показав в улыбке полный рот золотых зубов.

– Давай-ка, Шоша, нам полный отчет про Павла Комова. Что в городе про него известно?

– Живет один, ни детей, ни жены, ни еще какой родни нету, – тут же выдала Шоша, – однако бабник записной, девок меняет чуть не каждую неделю. И все норовит взять попригожее да поприличнее. На шалав и не смотрит – брезгует, черных тоже не уважает – подавай ему молоденьких да светленьких. И, гад такой, попользуется девкой, да и бросит как есть – ни денег не даст, ни с работой не поможет. А девки боятся – в случае чего может и упечь надолго. Вот такие дела…

– А вот как бы найти такую девку обиженную, которая про него много чего знает… – сказала Лера.

– Сделаем, – подумав, сообщила Шоша, – поищем. Быть не может, чтобы не нашлась такая!

– Ох и хитрые вы, бабы! – вздохнул Шандор, когда Шоша удалилась, метя юбками по пыльному полу.

В городе Владимире есть две улицы имени Левитана. Одна носит имя выдающегося художника-пейзажиста Исаака Ильича Левитана, другая – имя знаменитого советского диктора Юрия Борисовича Левитана.

Чтобы различать эти улицы, их так и называют – улица художника Левитана и улица диктора Левитана.

Вот по этой-то последней поздним вечером следующего дня медленно ехал черный «мерседес» с тонированными стеклами.

На улице было темно, только на пятачке, или, как говорят – на точке возле ярко освещенного входа в бар «Какаду» толклось несколько представительниц древнейшей профессии. Точка была второсортная, и дамы соответствующие.

Вечер был явно не из удачных, поэтому появление «мерседеса» вызвало в среде путан необычайное оживление. Отталкивая друг друга, они ринулись к многообещающему автомобилю.

Тонированные стекла наводили на неприятные мысли, но работать-то надо, и дамы наперебой предлагали свои услуги:

– Молодые-красивые, отдохнуть не желаете?

– Мужчины, как насчет повеселиться?

– Господа, обслужу по высшему разряду!

Потертый вид и увядшие прелести работниц эротического фронта заставляли усомниться в «высшем разряде», однако стекло машины опустилось, показалось смуглое лицо, и толстый цыган повелительно проговорил, указывая на рыхловатую блондинку в кожаной курточке поверх короткого розового платья:

– Ты! Садись сзади!

– Чего это Ленке такой фарт? – раздалось завистливое шипение конкуренток. – А нам что – не нужно работать? Смотри, зараза, не подавись! Мужчина, да вы на нее только гляньте – ей все шестьдесят! Ей только пенсионеров обслуживать! Она под вами коньки откинет! Придется на похороны тратиться!

Блондинка, не обращая внимания на эти завистливые возгласы, гордо расправила плечи, одернула платье и скользнула на заднее сиденье «мерседеса».

Правда, оказавшись внутри, она несколько поскучнела. Кроме шофера – смешного тощего цыгана с заправленными за уши длинными волосами, и смуглого толстяка, который держался хозяином, рядом с ней на заднем сиденье сидел очень неприятный тип – мрачный, одноглазый, с кривым шрамом, пересекающим лицо прирожденного убийцы.

«Не иначе всех троих обслуживать придется! – подумала жрица любви. – Этот-то, одноглазый, наверняка садист… ну ладно, как-нибудь отработаю…»

Через двадцать минут машина въехала в просторный двор. Блондинке велели подняться на высокое деревянное крыльцо. Водитель и одноглазый остались снаружи, в дом с ней вошел только толстяк. Женщина заметно повеселела.

Они прошли в небольшую, заставленную старомодной мебелью комнату. Что странно – в ней не было кровати.

Толстяк уселся на тяжелый дубовый стул, женщине знаком велел сесть напротив. Она скинула куртку, начала расстегивать платье, но цыган поморщился и проговорил:

– Этого не надо, женщина, мы с тобой только поговорим!

«Странный какой-то! – подумала путана. – Не иначе извращенец! Ну да ладно, мне не привыкать!»

– О чем говорить будем, красавчик? – спросила она, призывно улыбаясь. – Ты мне только намекни – не пожалеешь! Я таких людей обслуживала…

– О подполковнике Комове, – раздался у нее за спиной холодный голос.

Путана обернулась и увидела на пороге комнаты высоченную девицу с длинными белыми волосами и холодными, как лед, голубыми глазами. Показалось, что в комнате дохнуло январской стужей.

В первый момент путана подумала, что ей придется заниматься сексом втроем – с толстяком и с этой снегуркой. Но потом до нее дошли слова белобрысой девицы, и она похолодела. Чтобы выиграть хоть немного времени, испуганно переспросила:

– О ком?

– Ты глухой-то не прикидывайся! О Павле Васильевиче, о подполковнике Комове! Ты ведь его о-очень хорошо знаешь!

Еще бы. Ей ли не знать Пашку Комова.

Если бы не он, ее жизнь сложилась бы совсем по-другому. Не торчала бы она ночи напролет на тухлой точке возле «Какаду», не обслуживала бы толстых потных козлов да злобных волосатых азеров, не считала бы жалкие копейки, заработанные этим тяжелым трудом…

– Первый раз слышу! – отрезала она решительно.

Ишь, чего захотели – чтобы она раскрыла перед ними душу! Да стоит ей только развязать язык, рассказать хоть что-то про Пашку – и оборвется ее не слишком молодая и не слишком счастливая жизнь. Найдут ее в речке Содожке, распухшую и поеденную рыбами. Или на городской свалке. А она у нее одна, эта жизнь, и прощаться с ней пока неохота, хоть и тяжелая она, и поганая.

– Первый раз слышу! – повторила она для верности. – Какой, говорите, подклоповник? Козлов?

– Комов, – процедила снегурка. – Павел Комов. И не надо мне тут пургу гнать! Это ведь он тебя на панель выкинул!

Что правда, то правда.

Пашка, сволочь, как только узнал, что Лена беременна, послал ее к черту, дал понять, что не испытывает к ней больше никакого интереса. А она тогда была молодая, глупая. Решила ребенка оставить. Подумала, что Павел, когда увидит своего сыночка, подобреет, и если не женится, так хоть деньгами станет помогать. Даже назвала своего сыночка Павликом. Мол, в честь папочки. Павел Павлович. Жена-то ему детей не родила, что-то у нее по женской части было не в порядке. Как позже выяснилось – не только по ней. С головой она тоже не дружила.

Однако когда Лена как бы невзначай встретила Павла с колясочкой, показала ему своего малыша – он прямо в лице переменился. Его физиономия, и без того бледная и опухшая, как коровье вымя, вовсе позеленела.