— Нет стены между нами и вами, Дмитрий Ильич. Кровь одна бежит по капиллярным сосудам. Хотя, честно говоря, забот и болезней вашей среды я не знал. Мне казалось, ваша жизнь гораздо безоблачнее. Жаль, не поделились со мною раньше. Не ваша вина. У нас тоже бывает… Только крутимся мы на миру. А на миру и смерть красна. Представляю, как вас замкнули, — он очертил круг на столе, пытливо вгляделся в сконфуженное лицо Дмитрия Ильича. — Среди моряков отойдете. Попадете в другую обстановку. Только прошу заранее: за суматохой можем подзабыть, что-то сделать не так.

— Я неприхотливый, Павел Иванович.

— Не только в этом дело. — Он помолчал. — И у нас найдете: не все гладко. Люди везде люди. Идеальные существуют лишь в воображении… Хотя я не перешел бы на дистиллированную воду. В ней убиты все микробы, но и вкус не тот…

В салоне появился Савва. Остановился возле двери.

— Сердечное спасибо, товарищ адмирал, за цветы, за поздравление, вот как… Тронут вашим вниманием, товарищ адмирал.

— Не заставляйте меня краснеть, Михал Михалыч. Благодарить вам придется мою Клавдию Сергеевну. Ее цветы. Я могу извиниться, за толчеей не вспомнил, а вот пообедаем вместе, если не помешает делу.

— Трасса спокойная, товарищ адмирал.

— Самед не подведет, — сказал адмирал, — давайте самообслуживаться.

Внимание сосредоточивалось на имениннике.

— Имеется бутылка шампанского, товарищ адмирал, — лейтенант потянулся к баулу.

— Дайте-ка ее сюда.

— Разрешите, товарищ адмирал? Ни одной капельки не пролью. — Протасов любовно оглядел бутылку.

— Шампанское имениннику, — Максимов взял бутылку, — разрешается после приземления.

— Спасибо.

Адъютант налил чай из термоса. Изредка самолет попадал в воздушную яму, он шел по приборам. Приходилось следить за стаканом.

— Побеседуй с Михал Михалычем, — посоветовал Ушакову Максимов, — у него занятная биография. На крутых поворотах все же его в кювет не занесло.

Савва охотно отозвался на беседу. Рассказал о фронтовых делах. Еще в финскую он летал с известным летчиком — капитаном Попко, хорошо знал Преображенского, Плоткина, Полозова. Те были постарше его, выше по званиям. Крутые повороты относились к предвоенным годам, и о них Савва вначале говорил неохотно, опасаясь излишних сочувствий.

— Мучеником не хочу показаться, вот как… Досталось мне? Досталось. И что? Кто лес, кто щепки? Отец мой на ромб не дотянул, а три «шпалы» носил, вот как… Моего отца взяли случайно, с кем-то спутали. Отец замахнулся на следователя, схватило сердце, помер. Меня тоже забрали, вытащили из бомбардировщика, мальчишкой еще был, лет двадцати, не больше. Выручила Землячка, знала она отца, заступилась. Чуткая была коммунистка, всегда ее буду помнить…

Сидел перед Ушаковым маленький человек с мягким носиком и белыми бровями, а глаза твердые, стальные. Стоило прихмуриться Савве, подогреть себя изнутри — другим становился, куда девалась его неприглядность, настороженность.

— Только меня не жалейте, — строго попросил Савва, — а то, извините, рассказал одному, он и пошел, поехал. Взял меня, как дубину, и ну гвоздить. У меня камня за пазухой нет. Не отрекаюсь и не казню… Да, были ошибки, тяжелые, страшные. Но сколько сделано, как страну подняли! — Савва дал понять, что беседе конец, проходя мимо адмирала, пообещал прислать штурмана для объяснения обстановки.

Штурман, подвижный, очень молодо выглядевший, с нежным, аккуратно вылепленным лицом и сочным голосом, разложил на столе карту. Красная линия миновала перемычку между великими озерами — Ладожским и Онежским, приближалась к условной линии Полярного круга.

— Погода? На месте?

— Полчаса назад пгошел снежный загяд, товагищ адмигал.

— Какое у них настроение?

— Пгинимают. Там мощная система. Сами не спгавимся, пгитянут, товагищ адмигал.

Словно рулон вискозного шелка, стремительно разматывалась полоса аэродрома. Мимо пронеслись пунктирные огни, посадочные знаки, расплывчатые силуэты ракетоносцев.

Вслед за мягким прикосновением колес погасло щемящее чувство неопределенности. В хвост быстро прошел бортмеханик. Пахнуло снежным воздухом. В овале двери возникла черная фигура Максимова. Заблестевшая от направленного света верхняя площадка трапа, казалось, выводила куда-то в другой, запретный и потому загадочный мир военного Заполярья.

Максимова встречали радушно. Командующий флотом мог и не приезжать, если бы он придерживался статута встреч. И Максимов бы на него не обиделся. Достаточно было члена Военного совета — вице-адмирала, с которым Максимов работал в Москве, подружился семьями, что вынуждало их обоих к повышенной требовательности друг к другу и каждого — к себе.

Командующий флотом в белой от инея шинели сердечно поздоровался с Максимовым. У командующего было худощавое, с резко выраженными линиями, усталое лицо, отчетливый голос. Ушаков был рад познакомиться с человеком, о котором так хорошо отзывались его флотские товарищи. Командующий мельком взглянул на Ушакова, и только вторичное представление Максимовым заставило его как бы извиниться за невнимание.

— Вы его еще не знаете, Дмитрий Ильич, — сказал командующий авиацией генерал Муравьев, знакомый Ушакову еще с войны, — честнейший и доступный человек наш комфлота. Знакомьтесь с моими орлами!

Муравьев, огромный, курносый русак с рассеченной осколком щекой, авиационные генералы — будто на подбор, гвардейского роста, знаменитые летчики.

— Рады вам, Дмитрий Ильич! — Муравьев незаметно от начальства потискал Ушакова в своих лапищах, упрекнул: — Изменили авиации. Слышал, тянет вас под воду.

— Что поделаешь. Критики советуют забираться в глубину, — отшутился Ушаков.

Автомобили подвинулись ближе, на бетонку. Дмитрий Ильич вглядывался в ту сторону, где стояли ракетоносцы, распластав свои темные крылья.

Муравьев, подняв голову, наблюдал за посадкой одного из таких гигантов. Рев его отдавался в ушах.

— Дальняя бомбардировочная?

— Ядерная, ракетоносная, — добавил Муравьев. — Год назад, помните, мы были куда беднее. А сейчас душа радуется. Так раздвинули диапазон, Дмитрий Ильич…

Максимов подозвал Савву, стоявшего вместе со своим экипажем у левого крыла, представил его всем как именинника.

— Сегодня у Михал Михалыча день рождения, — объявил он, — оставляем его на попечение авиации. Прошу любить и жаловать, товарищ генерал-лейтенант, и соответственно событию отметить.

— Отметим, товарищ адмирал. — Муравьев обласкал дружеским взглядом смущенного именинника. — Мы с Мишей давно на «ты». Еще с Ейского училища.

— Послужные дела мы ваши знаем, а вот как сумеете…

— Во всяком случае, под стол не свалимся, товарищ адмирал. — Муравьев приосанился.