Дмитрий Ильич рассказал, как понесло его на Дальний. Ездил на нартах. Ел мерзлую струганину. Ночевал в чумах. Подружился с людьми, поднявшими недра. Когда-то их называли дикарями. Отцы их меняли на Аляске шкурки песцов. Привозили оттуда винчестеры и плоские чайники фирмы Свенсона. А редактор твердил: «Занятно. Но где порыв? Кого они атакуют? Нет остроты. С кем-то они вступают в конфликт? Что-то их точит?»

Рукопись перекочевала на кухню, потом в печку. Легко проходили в газете фитюльки. На затычку. Их не замечали, как заставки или виньетки. А люди делились с ним своими думами, он видел их дела.

Бросился в литературу. Попал на дамочек с глазами, как у русалок, — скучные, все им претит: «Время бездумного патриотизма прошло, товарищ. Люди протерли глаза, сняли розовые очки…»

Один из преуспевающих, приехавший на собственной «Волге», сказал глубокопроникновенно: «Перчинки нет у тебя, точнее — этой самой тухлятинки, Митя. Разоблачительный элемент у тебя под спудом. Патриоты? Есть такие. Декларируем. А надо шарить поглубже. Алмаз и то выкапывают из глины. Покажи первородный материал. А ты сразу отшлифованный. Почти пятьдесят лет революции? Это довод? Нет, это запрещенный прием в споре интеллектов. Сколько существовало царство Урарту? Кто о нем помнит? Историки, ну и, возможно, еще кто-нибудь».

Попробовал в кино. Хотелось показать истребителя, дерзновенного и озорного капитана, этакого флибустьера неба, любимца летной братвы: знал такого на фронте, дружил.

Договор под развернутую заявку заключили. Сценарий вылился быстро. Время идет. Приехал на студию. Глаза в сторону: «Коллегия не утвердила. Аванс, возможно, оставим, посоветуемся с юристом». А объяснение? «Летчик? Был Маресьев. Чухрай шагнул дальше, а вы… не сумели вперед. Помните, в фильме пилот отягчен сомнениями. Бомбовозы на соплях, проморгал великий стратег. Вот это попадание в яблочко. А вы тот же период — на пафосе! Переделки? Философию не переделаешь. Ваш герой наделен качествами, верно. А вот страсти коренной перестройки в нем нет… Суррогат. Движется по эскалатору. Он не сжигает за собой корабли. Какие? Пора догадаться».

— Вы пробовали с кем-нибудь говорить, Дмитрий Ильич?

— Пробовал.

— С кем?

— Опять мне не повезло. Попал на человека, который больше всего заботился о личном спокойствии.

— И что он сказал?

— Его резюме было построено тонко. Ни одной опрометчивой фразы. Если отвеять шелуху, смысл примерно таков. Ему нужно искусство, подобно дарам данайцев. Таких троянских коней он закатывает на фестивали в Канны и еще там куда. Чтобы все было по-европейски, без социальных острых приправ, причесано по моде. Героизм? Нужен. Бранил дегероизаторов, но рекомендовал героев для внутреннего употребления. Там, мол, микстуру взбалтывают, замечают муть, отвергают. Когда-то «Броненосец «Потемкин» или «Мать» не расстраивали их желудков, а теперь время другое. Буржуа стал прозорливей и дальнозорче. Его следует усыпить, а потом повалить. Мы должны дотянуться до уровня века, сам век не наклонится к нам…

За окнами самолета было темно. Гудели моторы, так же, как и давно, при переброске парашютных десантов.

— И что же, у него это сознательно?

— Не знаю.

— М-да. — Максимов задумался, посерьезнел. — Конечно, вы попали на случайных людей. Для таких не важна политическая, классовая направленность искусства.

— Тогда зачем их назначают? — в сердцах спросил Ушаков.

— Это вопрос другой. Мы его называем кадровым.

— Любому пионеру ясно, а к а д р у неясно. Как это понимать, разрешите вас спросить, Павел Иванович?

— Минуточку, Дмитрий Ильич, — Максимов прикоснулся к его руке, — я здесь ни при чем, как вы сами догадываетесь. Но мимо проходить не стану, потому и пытаюсь разобраться.

— И я пытаюсь, Павел Иванович. И все же у меня, у коммуниста хотя и не ахти с каким стажем, не укладывается в голове, как можно терпеть такие идейные завихрения, не бороться с ними? Да им нужно дать смертный бой.

Максимов подождал, пока его собеседник успокоится. В хвост машины прошел бортмеханик в меховых унтах, старых военных унтах. Высунувшийся из кабины Самед оглядел салон, прихлопнул дверью.

— А откуда вы взяли, что с вредными буржуазными влияниями в искусстве не борются? Вы же не все знаете. Поговорили с одним-двумя с завихрениями и уже — вывод. В искусстве, я убежден, много людей глубоко партийных, они его не дадут в обиду.

— Все правильно, но обидно в наше время нести потери.

— Чтобы иметь потери, нужна война.

— Война идет, Павел Иванович. Идеологическая. Разве партия нас не предупреждает?

— Ну, вот видите.

— Иные насмехаются над убежденностью. — Ушаков старался высказаться до конца. — От таких понятий необходимо, мол, отказываться, чтобы не прослыть старомодным или, того хуже, ортодоксом. Для иных Павел Корчагин — не герой нашего времени. Якобинская убежденность — синоним ограниченности. Следует отыскивать не прямые дороги, а лазейки. Шаманы колдуют бормотком, как известно. И люди, занятые идейным шантажом, разговаривают вполголоса. Самые скверные и лживые слухи передаются шепотком. Есть отдельные типы, Павел Иванович, которые поставили целью увести от ясных задач… Дай бог, чтобы я ошибался…

Максимова такой откровенный разговор заинтересовал как коммуниста и гражданина, хотя он понимал, что, как и в крайних суждениях, здесь также присутствует изрядная доля личного, однако дыма не бывает без огня. Нет сомнений, идейный фронт подвергается сильным атакам со стороны апологетов буржуазии, причем не лобовым, тактика изменена.

— Вы верите, нытикам что-то удастся? — Максимов поставил вопрос прямо. — Они настолько могучи?

Ушаков мучительно улыбнулся. Удовольствие исповеди заканчивалось, начинался диалог.

— Нет! — Дмитрий Ильич встал, укрепился ступнями на шатком полу. — Стараюсь убедить себя в обратном. — Самолет проваливался, и, пока вновь установился на «ровный киль», мутная тошнинка переместилась снизу вверх, защекотало в горле.

— Наша страна огромная, она дышит, борется, сеет, жнет… металл добывает, уран, уголь… — Разошедшись, он горячо говорил о герое своего очерка — голубоглазом титане, перегораживающем реки, о своей вере в таких людей.

— Вот видите, — воскликнул обрадованный Максимов, — а вы горюете!

— Я не горюю, Павел Иванович. — Ушаков сел, провел ладонью по волосам. — Я верю. Есть люди, их огромное большинство, они не позволят ослабить силу нашего искусства, нашей литературы. Вы правы, с каждым днем появляется все больше высокоидейных, боевых произведений. Может быть, для вас все это не интересно?

— Для кого — для нас?

— Для военных.

— Почему вам так показалось?

— У вас все проще. Есть устав, есть яблочко, цель. Попал — отлично! Если что — приказал! Не исполнил — наказал!