Мы молча переоделись, поменявшись всем, вплоть до носков. Лай приближался. Когда я окончательно принял вид беглеца, а он - мотоциклиста, я сказал ему:

- Теперь бери мотоцикл, я отвлеку преследователей.

И только тогда, переведя дух, Красавчик одарил меня невероятно благодарным взглядом.

- Никогда не забуду, что ты для меня сделал! Никогда! - воскликнул он.

- Я сделал это не для тебя, тварь! - ответил я с гневом в голосе. - А для Белинды - той самой, которую ты называл своей, а отдал в бордель, другим!

От этих слов он окаменел, открыв рот от удивления; но страх взял свое, и мгновение спустя беглец уже сидел на мотоцикле. Однако, прежде чем нажать на газ, он обернулся ко мне и, сверкнув налившимися кровью глазами, бросил: - Тогда она твоя, парень. Ты ее заработал. И он на всей скорости помчался по лугу. Куда? К первой попавшейся дороге - хоть проселочной, хоть шоссейной, лишь бы увела подальше отсюда. А я, в мокрой от пота рубашке, в едва доходивших до щиколотки брюках и ботинках тюремного образца, подождал, пока он скроется из виду, а затем, пожелав себе удачи, ринулся изо всех сил в обратную сторону, вдоль леса; вслед мне уже несся лай собак".

Когда бедняга закончил свой рассказ, я ей-же-ей и без того была слегка ошарашена, а он еще, как на грех, вперился в меня влюбленными глазами.

- Значит, ты меня знаешь? - спросила я, тая от его взгляда.

Сама-то я его той ночью первый раз в жизни видела - это уж точно. А он мне на это, как-то смущаясь, ответил:

- Я часто ходил за вами следом, когда вы бывали в центре города, но всегда тайком, не решаясь подойти и заговорить.

Тут я совсем растаяла. Я взяла его за руку. Ладонь была горячая и мягкая.

- А кто в тебя стрелял? - спросила я.

- Одна новобрачная. Она как раз отправилась в свадебное путешествие, - тихо вздохнул он. - Целые сутки прятался я на болоте, а потом остановил ее фургон и попросил подвезти, но тут…

Но тут с нижнего этажа раздались шум и крики, и мы оба всколыхнулись. Незнакомец приподнялся на кровати, не сводя тревожного взгляда с двери комнаты. Я подала ему знак не двигаться, а сама вышла на лестницу посмотреть, что там такое внизу. Вот ужас! Большую гостиную заполонили солдаты в серой форме и касках до самых глаз. Держа винтовки обеими руками, они сгоняли наших обитательниц и посетителей под сверкающие люстры зала под зычный голос командовавшего ими скота - лейтенанта Котиньяка: он взирал на зрелище страшными глазами, скрестив руки на груди. А зрелище напоминало переполох в курятнике.

Никогда еще - то есть никогда еще на памяти проститутки, почившей или ныне здравствующей, - на "Червонную даму" не обрушивался такой позор. Мадам была готова рвать и метать. Я видела, как она вцепилась в рукав офицера с криком:

- Лейтенант, в чем дело? Бы же знаете нашу репутацию!

А он, сбросив ее руку, крикнул в ответ еще громче:

- Вот именно!

Мадам бессильно упала на диванчик, не отпуская от себя, однако, верного Джитсу: ему и десяток головорезов нипочем. "Ну-ну, Мадам, не надо доводить себя до такого", - успокаивал он ее, как мог.

Услышав приказ Котиньяка: "Обыскать весь сарай!", я не долго думая в три прыжка очутилась снова в комнате, вытащила беглеца из своей постели, сгребла в охапку его тенниску и мокасины, пока он натягивал брюки, и, забыв о его ране, погнала в единственное во всем доме место, где можно надежно спрятаться такому верзиле, которому продырявили шкуру только за то, что однажды он увидел меня на улице. К счастью, убежище было не на краю света: пересечешь коридор - и ты у цели.

На другой стороне этого коридора, почти напротив моей комнаты, висела красивая картина. Художник подписал ее именем другого, ранее жившего живописца; на картине была изображена женщина, то есть "Истина, вылезающая из колодца" - это название было выгравировано прописью на золоченой табличке на случай, если кто не знает. Отодвинув шедевр, я повернула ключ в замке потайной двери комнатушки. Из мебели в ней - ничего, четыре шага - и уже стенка. Этот закуток окрестили "карцером", потому что туда сажали строптивых - во всяком случае, раньше, когда таковые имелись.

Ни в одном языке не найдется слов, чтобы описать панический страх, овладевший моим подопечным при виде этой камеры. Понятно почему. Ну а кому нет, тот вообще нулевка. Я схватила его за руку и втолкнула внутрь. До моего слуха уже донесся стук тяжелых ботинок на лестнице. Мне стало жалко моего узника - он глядел, словно приговоренный к погребению заживо, - и, прежде чем запереть дверь и завесить ее девкой с бочкой, я, переведя дух, шепнула ему:

- Ну чего ты? Это же минутное дело!

Он просидел там всю ночь. Утром, без одной минуты восемь, все мы, включая Мадам с Джитсу, все еще оставались в большой гостиной, куда нас согнали накануне; кто лежал, кто сидел с открытыми глазами: к ночным бдениям нам не привыкать. Посетителей отпустили, люстры погасили. Выстроившись в ряд, опершись о винтовки, наши охранники спали стоя. А ужасный Котиньяк ходил взад-вперед, погрузившись в мрачные раздумья; лишь сапоги его поскрипывали в тишине. Ровно в восемь он обеими руками раздвинул занавески на окне. Там, на воле, было погожее летнее утро. Глубоко вздохнув, Котиньяк признал свое поражение:

- Ладно, пошли. Построение в саду.

В те времена нас, обитательниц, было десять - прямо как десять заповедей; девять из нас уже отправились на боковую, когда войско Котиньяка покинуло нашу территорию. Я же, вместе с Джитсу, осталась рядом с Мадам. Прежде чем последовать за своими солдатами, лейтенант, остановившись перед ней, показал свою правую ладонь, испачканную чем-то грязно-бурым.

- Это кровь, только не моя! - крикнул он в ярости. - Одна надежда, что эта сволочь уже подохла от своей раны! - Затем, смерив Джитсу взглядом с головы до ног, добавил: - Погоди же, попадешь ко мне в полк, будешь у меня кругами бегать.

Когда он все-таки убрался вместе со своим войском, я наконец смогла выпустить своего узника. Он еще не дошел до состояния, какого пожелал ему Котиньяк, но был на грани. В лице - ни кровинки, губы серые. Когда я его, прямо в одежде, опять уложила в постель и накрыла тремя одеялами, он все равно весь дрожал и стучал зубами. Я попросила Джитсу принести ему кофе. Мне пришлось поить его - сам бы он чашку не удержал. Он вперился куда-то в пустоту совершенно безумным взглядом. Наконец, успокоившись, выдавил жалкую улыбку: извини, мол. На мне был все тот же пеньюар из черного шелка. Приникнув головой к моему бедру, он глубоко вздохнул и прошептал:

- Мне необходимо объяснить вам…

И, забывшись, с хрустом надкусил намазанную маслом тартинку.

"Когда мне было лет шесть или семь, теперь уже не помню точно, папаша мой, варвар, бросил мою мать, не оставив ей ни гроша, - с горечью начал свой рассказ этот парень. - Мы жили тогда в том же доме, где я и родился: в Марселе, на Национальном бульваре. Мать устроилась на работу, а меня пришлось сдать в пансион.