Так что Тони стал у нас пианистом и головоломка с комнатой разрешилась - теперь в мои рабочие часы она была свободна. Все, включая Мадам, остались очень довольны, не говоря уже о Тони: ему уже надоело мотаться без дела, не зная, куда приткнуться. Тони уродился занозистым, а еще - очень совестливым; жить за мой счет ему было тошно, поэтому, став артистом, он был в придачу доволен тем, что окупает свой стол и кров. А счет у меня стал немалый. В то счастливое время, когда я вся сияла от любви, у меня каждую ночь было по трое, а для души - мой жокей, так что ни одной машинистке из Управления за мной было не угнаться. У нас тогда оседали остатки косяка, уплывавшего в веселые заведения поклевее, и я пласталась вовсю, лишь бы хоть этих заловить.

Труднее всего было удерживать Тони от прогулок.

- Разыскивают-то не меня, а Красавчика, - твердил он.

Его послушать, так получалось, ему и лейтенант Котиньяк - он его называл Скотиньяк - не страшен, столкнись они нос к носу у наших ворот: лейтенант, мол, и внимания бы не обратил на очередного отдыхающего, который урвал свой кусочек блаженства или же - что более вероятно - которого выставили за дверь, не сказав "до свидания".

- Ну а новобрачная, которую ты умыкнул? - напомнила я. - Вдруг она еще где-то здесь?

В ответ он, глядя в потолок, назвал меня глупой:

- Убить меня она способна, но выдать - никогда.

Допустим, что так. Но во всяком случае Мадам и мои подружки слепо верили, что он и есть Красавчик; однако вряд ли они захотят играть в дурака и дальше, когда Тони, откозыряв указательным пальчиком, бросит им на прощание: "Пока! Пойду прогуляюсь". Даже если у пятерых из десяти хватит ума подыгрывать, а у двух других вообще ни на что ума не хватит, остаются еще Зозо, Мишу и Мадам, и как они себя поведут - неизвестно. Но попробуйте втолковать это жертве клаустро-какой-то-там-фигни.

Первое время он довольствовался балконом: считал облака на небе и Лодки на отмели, вентилировал легкие. А спустя пять минут возвращался в комнату: ложился на кровать и, обхватив голову руками, страдал пуще прежнего. Ему тогда ничего не хотелось: ни курить, ни пить, ни читать журналы со статьями о фильмах, ни разговаривать, ни тем более громко возмущаться. Бирюк бирюком.

И вот однажды вечером, когда солнце багровым диском скатилось к горизонту, Тони перемахнул через перила и завис над зеленью сада.

- Не надо, тут же высоко, все кости переломаешь, - умоляла я.

А он, пробормотав что-то - я так и не поняла что, - разжал пальцы - и вниз. Он слетел на край клумбы с ловкостью кошки - цел и невредим; потом, вскинув голову и глядя на меня, приложил палец к губам и, прижимаясь к стене, двинулся в город - предаваться радостям свободной жизни.

Мигом накинув плащ и сунув ноги в туфли, я - прямо без трусов, тут уже не до них - ринулась с лестницы, перепрыгивая через ступеньки. По Сен-Жюльену я бежала наугад, повернула в гавань, заглянула в "Нептун" и другие ресторанчики - может, он там. Увы. Обегав полгорода, я продолжала метаться по улицам с исступлением больной, моля о помощи Пресвятую Деву.

Я нашла его поздно вечером, когда курортники в пансионатах принимаются за последнюю трапезу, он сидел у края фонтана один-одинешенек, то есть один на один со своими мыслями. Я подошла к нему не сразу Застыв на месте, я наблюдала за ним - наблюдала из одного удовольствия Мне показалось, он опустил в воду пустой спичечный коробок Кончилось тем, что он сам, почувствовав мое присутствие на другой стороне этой площади, подошел первым, поддавая ногой камешек. Я бросилась к нему на грудь, щебеча что-то о своем страхе, как бы он не ушел навсегда. Он заулыбался, вынул руки из карманов и сжал меня в объятиях, целуя в волосы. Оказалось, прыгнув с балкона, он попросил меня - я тогда не расслышала его слов: "Найди веревку, чтобы мне потом залезть".

По почти безлюдной дороге мы добрели до самого края мола, обняв друг друга за талию. Заметив, что под плащом у меня ни одежонки, Тони ускорил шаг в сторону маяка. Там, у входа-закутка, он намертво прижал меня к стене - наши руки и ноги сплелись воедино под сенью величественного света, шарившего по океанской глади, и сердце у меня забилось сильно-сильно.

В "Червонную даму" мы вошли, не осложняя себе жизнь, - через дверь. Открыл нам Джитсу: на лице - обычная улыбка, и не более Хотя, надо сказать, он же не слепой и к тому же видел Красавчика куда ближе, чем другие Не исключено, что он учуял подлог с самого начала. Мадам сидела на кухне Оставив Тони, я прямо в плаще спустилась к ней.

Мадам была вся в слезах - лук резала Она даже не подняла головы - посмотреть, кто там вошел.

- Мадам, я вас обманула, - сказала я. - Тони - не Красавчик.

- Спасибо за новость, Америку открыла, - ответила она, продолжая резать лук. - Магали и та, наверное, знает.

Магали была у нас самая тупая. Мадам замолчала, и тогда я, понизив голос на три тона, спросила.

- Вы его теперь выставите за дверь?

В ответ раздался вздох:

- А что же мне раньше мешало? То-то!

Затем, чувствуя, что я не осмеливаюсь шелохнуться, она добавила:

- Иди оденься как следует. Опоздаешь ведь.

Я направилась обратно, но, не выдержав, спросила уже у лестницы:

- А что вам раньше мешало?

- Разве ты отпустила бы его одного? То-то! - снова едва глядя на меня, ответила она устало.

Больше мы на эту тему никогда не говорили. Я жила как в сказке, и эта сказочная жизнь с суженым длилась круглые сутки. Как сейчас вижу его сидящим за роялем в большой гостиной, в сиянии множества огней: одет в белый смокинг, волосы приглажены а-ля Джордж Рафт, на лице - безмятежная ослепительно жемчужная улыбка - прямо как на рекламе. Время от времени наши взгляды встречались, пробившись между кружащимися в вихре вальса парами, и тогда казалось, будто во всем мире есть только мы двое, мы знаем великую тайну, она наша и больше ничья. Короче, я была по уши влюблена. Даже работая в постели, я мысленно была с Тони; я напряженно вслушивалась в доносившиеся снизу звуки рояля и шикала на своего партнера по акробатическому любовному этюду, если его тянуло поболтать.

Самые счастливые минуты наступали ранним утром. Клиенты уже разошлись, Джитсу погасил люстры. Горит только лампа на рояле, в ее ореоле и сидит Тони, играя для наших, кто остался послушать; рукава рубашки у него подобраны до локтей и перехвачены эластичными жгутиками - голубыми с золотой нитью, во рту - сигара, на рояле - бутылка коньяка. Тони наигрывает грустные мелодии в стиле негритянских блюзов. Больше всего мне нравилась "Я вырежу твое имя на всех деревьях", он исполнял ее так, словно она посвящалась мне. Я стояла позади Тони, положив руки ему на плечи, гордая тем, что он мой, время от времени, когда его, что называется, прорывало и он изливал перед нами душу, голос его тоже звучал как музыка.

Однажды он сказал:

- Моя первая любовь, то есть самая-самая первая, пришла ко мне в девять лет, в Марселе, когда меня забрали наконец из ненавистного пансиона, откуда я постоянно убегал, и поместили в другой, к отцам иезуитам. Помнится, началось все зимним утром, в тот самый миг, когда по мне скользнула тень нашего учителя: сомкнув ладони под просторными рукавами сутаны, он вышагивал по классу - взад-вперед, взад-вперед.