Разумеется, Гитлер не вступал в дебаты со Штрассером. Два часа он морализировал, отстаивая свое — а значит, и нацистское — неизбежное несогласие с изменениями, которые Штрассер и его сторонники хотели внести в программу. Геббельс был абсолютно подавлен. Его расстроили не так взгляды Гитлера, считавшего уничтожение большевизма одной из основных задач нацистов — сам Геббельс планировал сотрудничать с Советами в борьбе с так называемой еврейской властью на Западе, — а сам характер проведения конференции. Гитлер выступал, его сторонники согласно кивали головами, затем произошел короткий обмен мнениями, сжатое выступление Штрассера — и все. Программа осталась слово в слово такой, какой ее записали в 1920 году.

Геббельс писал, что чувствовал себя и Штрассера «бедными родственниками, рассыпающими бисер перед свиньями», а также, что «больше не может всецело доверять Гитлеру»‹21›. Он был «в отчаянии». Но у него было ощущение, что Гитлер ограничен в своих действиях своими мюнхенскими товарищами по партии, и потому считал, что для Штрассера и его сторонников остался один выход — поговорить с Гитлером напрямую.

Вера Геббельса в то, что проблему можно решить, если отстранить от Гитлера его «подлых» советчиков, является красноречивым примером отношения, которое вскоре станет повсеместным в нацистском государстве. Мысль о том, что «если бы только Гитлер знал», все было бы по-другому, станет важным предохранительным клапаном для режима, стремившегося уберечь своего вождя от критики. Удивительно не то, что у Геббельса сформировалось такое отношение еще на ранней стадии развития нацизма, а то, что возникло оно вопреки очевидным фактам, свидетельствовавшим о прямо противоположном. И не было никаких «подлых» лиц, которые вычитывали бы в Бамберге Штрассера и Геббельса за их ошибки. Их вычитал сам Гитлер. Так отчего же Геббельс считал, что разговор с Гитлером что-либо изменит? Уже тогда Адольф Гитлер был абсолютно не способен хоть чем-то поступиться в вопросах, которые считал по-настоящему важными.

Объяснение довольно просто: Геббельс в своем воображении наделял Гитлера теми качествами, которые хотел в нем видеть. Геббельс понимал, что он — часть политической структуры, которая наделила вождя абсолютной властью, и единственным способом изменить политику партии — было изменить точку зрения вождя.

Гитлер все это понимал. И хотел поскорее заделать трещину, возникшую в его отношениях с Геббельсом, очевидно, осознавая потенциальную ценность этого 28-летнего радикально настроенного интеллектуала для нацистской партии. Поэтому Гитлер написал Геббельсу и пригласил его выступить в Мюнхене в апреле 1926 года. В результате отношение Геббельса к Гитлеру совершенно поменялось. Геббельс даже не попытался переубедить Гитлера в вопросах, обсуждение которых так расстроило его в Бамберге. Наоборот, он совершенно поддался силе гитлеровского обаяния. «Я люблю его, — пишет он в своем дневнике. — Он все прекрасно продумал. Такой блестящий ум может быть моим вождем. Я даже склоняюсь к большему: он — политический гений»‹22›. Вскоре после этого он напишет: «Адольф Гитлер, я люблю тебя, потому что ты велик и прост одновременно. Это именно то, что называется гениальностью»‹23›.

Критики‹24› Геббельса утверждали, что он изменил свое мнение о Гитлере, поскольку прельстился привилегиями и властью, которыми нацисты — и в первую очередь Гитлер — обладали в Мюнхене, в отличие от группы Штрассера на севере. Но записи Геббельса в дневниках и его поведение в то время свидетельствуют, что он искренне верил в то, что нацизм — не просто политическая партия, а целое движение, а Гитлер не просто политический вождь, а скорее почти религиозный пророк. И Геббельс решил отказаться от позиции Штрассера о важности тонкостей в политике, а вместо этого полностью положиться на суждения Гитлера во всех важных вопросах.

Значение «веры» в понимании действий членов нацистской партии в это время является ключевым, как это признал и сам Гитлер. В 1927 году он сказал: «Не сомневайтесь, мы тоже ставим на первое место веру, а не познание. Человек должен верить в общее дело. Только вера создает государство. Что заставляет людей идти и сражаться за религиозные идеи? Не познание, а слепая вера»‹25›. Подчеркивая жизненную важность «веры», Гитлер подражает Бенито Муссолини, который еще в 1912 году написал: «Мы хотим верить, мы должны верить; человечеству необходима вера. Вера может сдвинуть гору, поскольку дает нам иллюзию сдвинувшейся горы. Эта иллюзия, пожалуй, единственная реальная вещь в жизни»‹26›.

Рудольф Гесс, на тот момент один из самых близких к Гитлеру людей, тоже писал о том, как важно воспитать в единомышленниках преданность общему делу, выходящую за рамки обычной лояльности, характерной для сторонников традиционных политических партий. «Огромная популярность вождя, — говорил он в 1927 году, — сродни популярности великого основателя религии. Он должен внушать своим слушателям благоговейную веру. Только так можно повести своих сторонников туда, куда им надлежит идти. Они последуют за своим лидером даже в случае неудачи, но только тогда, когда будут убеждены в абсолютной правоте своего народа». Он также писал, что Гитлер «не должен взвешивать плюсы и минусы как какой-нибудь профессор, он не должен оставлять слушателям свободу допускать возможности других решений, помимо единственно верного»‹27›.

Покуда Гесс лишь озвучивал подобные взгляды, Гитлер уже давно в соответствии с ними действовал. Разумеется, он всячески демонстрировал те качества, которые Гесс приписывал «великому и популярному вождю». Основной чертой, которую он так успешно продемонстрировал Геббельсу в Бамберге, была его непоколебимая уверенность в своей правоте. Он был всецело убежден в том, что рано или поздно удача перейдет на сторону нацистов, и постоянно убеждал в этом своих сторонников, главное — «не терять веры».

Очевидно, не все сторонники Гитлера принимали такое положение дел. Братья Грегор и Отто Штрассеры были определенно против. Грегор утверждал, что Гитлера следует рассматривать как обычного, «нормального» политического лидера, и открыто критиковать его мнения. Такая позиция вела к конфликту. Но у большинства присоединившихся к нацистам в тот момент просто не было выбора, и они повели себя так же, как Геббельс после встречи с Гитлером в Бамберге. Партийные структура и системы были теперь четко сформулированы: Гитлер является безоговорочным вождем, который «никогда не даст слушателям свободы допустить возможность других решений, помимо единственно верного». В обмен на признание единоличной власти Гитлера сторонники нацизма получали — как сказал Эрнст Беккер — «надежную идеологию коллективного искупления»‹28›.

Гитлер — главным образом потому, что теперь не рассматривался как угроза, — расширил географию своих выступлений, видя, что запреты на его выступления в землях Германии снимаются, сначала в январе 1927 года — в Саксонии, затем, в марте того же года, — в Баварии и, наконец, в сентябре 1928 года — в Пруссии. Однако, невзирая на то, что он теперь мог выступать открыто и количество членов НСДАП в 1928 году выросло до 100 000, объективных шансов на резкий прорыв у этой партии пока не было. Доказательством тому были выборы 1928 года, на которых нацисты набрали лишь 2,6 процента голосов. Более 97 процентов немецкого электората все еще отвергали Гитлера и его политику.