Евлампьев усмехнулся, провел рукой по Ксюшиной голове, — заплетенные в тугую косу светлые, с нежной рыжеватиной волосы ее были мягко-упруги.

— Возьми. Только не сейчас прямо. Я еще почитаю. Я вот тебе зачем-то нужен был, что такое?

— А…а, да…— поворачиваясь на табуретке и уводя голову из-под руки Евлампьева, сказала она, и на лице у нее появилась деловито-смушенная улыбка — какая-то странная смесь улыбок Елены, Виссариона и вот его, Евлампьева,уже в год она определилась, эта улыбка, и осталась без всяких изменений до сих пор. — Де-ед, нам домашнее сочинение задали, «История моей семьи» — такая тема, ну вот…

— Что — ну вот? — спросил Евлампьев, выдвигая из-под стола табуретку и садясь на нее. Я тебе нужен был — ты историю нашей семьи от меня узнать хочешь?

— Ну да, — кивнула Ксюша. — Я думала-думала и так решила, что это надо не только про папу с мамой, а и про вас тоже. Ведь моя семья — это и вы тоже, ведь да?

Евлампьев поймал брошенный на него быстрый счастливый взгляд Маши, призывающий и его полюбоваться внучкой вместе с нею. И снова не смог удержаться от улыбки:

— Да пожалуй, Ксюша, пожалуй… Что же, так вот тема и называется: «История моей семьи»?

— Так и называется, — подтвердила Ксюша. — У нас такая учительница — закачаешься! Она считает, что сочинения нужно писать такие, чтобы они темой не связывали, а наоборот, чтобы простор был — тогда общие навыки письма развиваются. Да-да! Ее ругают, мы знаем, директор и завуч, но она все равно по-своему делает.

— Понятно, понятно, — проговорил Евлампьев. — Повезло вам с учительницей…

— Повезло, да,— утвердительно, будто он спрашивал ее, сказала Ксюша.

Только вот что писать тем, у кого, как у одноногого вместо второй ноги костыли, вместо отца — бланк перевода на двадцать пять процентов его зарплаты. Или чужой дядя вместо отца, или чужая тетя… сколько таких по нынешним-то временам. Тоже, конечно, история, да кому о такой захочется… Травма одна, а не сочинение… Ну да ладно, что ж.

— Ладно, — произнес он вслух. — Будет тебе история. И белка, как говорится, и свисток. Ты торопишься?

— Ксюша остается, — сказала от буфета Маша.

Голос у нее как светился. Она достала из буфета тарелки и стала расставлять их на столе. У них завтра нет двух первых уроков, и она остается.

— Ну, совсем чудесно! — У Евлампьева мягко и сильно, с болезненной сладостью сжало сердце. Весь нынешний вечер она будет рядом, ходить по квартире, сидеть перед телевизором, переплетать на ночь косу — и можно будет сколько угодно, вдоволь смотреть на нее, любоваться ею. Вот уж наговоримся!

Ксюша, закусив нижнюю губу, с задранным вверх подбородком, искоса посмотрела на него и помотала головой.

— Нет, дед. Я буду спрашивать, а ты будешь отвечать. А то так ты начнешь всякое вспоминать, мы до нового ледникового периода не кончим. Я тебя определенное буду спрашивать.

— Ну-ну, — сказал Евлампьев.— Значит, только определенное… неопределенное тебя не интересует.

— Да, — не поняв его иронии, подтвердила Ксюша. — У меня уже план составлен и уже идея есть. Так примерно: «История страны — история семьи». Как, ничего?

— Ничего… Только, по-моему, путь у тебя не совсем правильный. Не материал надо подгонять под идею, а идею извлекать из материала.

— Де-ед,— протянула Ксюша. — Ну я ведь знаю, что говорю. Ты прав, конечно, но я ведь знаю, что надо. Мне ведь все-таки нужно отметку получить, а не просто так.

— А, ну молчу, — Евлампьев поднял руки. — Молчу.

Когда-то, когда еще Елена ходила класс в третий, четвертый и он стал замечать в ней это старание не ступить в сторону с означенной ей тропы ни шагу, это старание пожертвовать в угоду благополучию даже истиной, он пробовал переломить ее, воссоздать в ней то, утрачиваемое мало-помалу, что было создано в ней до школы, и одно за другим, одно нелепее другого повалили всяческие недоразумения: четверка по поведению, двойки по предметам, вызовы к учительнице, начались неврастенические скандалы, слезы, обвинения… и Евлампьев оставил свои попытки и не возобновлял их больше никогда, ни с нею, ни потом с Ермолаем…

Маша потыкала вилкой в картошку, выключила огонь под кастрюлей и, прихватив ее полотенцем, стала сливать воду в раковину. Из кастрюли било паром, раковина вся дымилась, Маша отворачивала лицо в сторону.

Ужин был — картошка со сметаной и «любительская» колбаса.

Евлампьев с женой уже давно взяли себе за правило не есть мясное на ужин, и колбаса была сейчас подана только для Ксюши. Но все же Евламльев не смог удержаться, позволил себе кружок, съела кружок и Маша, оба они приговаривали при этом: «Не надо бы. Эх, не следует! Ну уж ладно…» — и Ксюша, умолачивавшая колбасу без всякого счета, каждый раз, как кто-нибудь из них говорил что-либо по этому поводу, прямо заходилась от смеха.

Так славно было сидеть за столом втроем, так забыто и так тепло…

Маша осталась на кухне мыть посуду, прибираться, а Евлампьев вдвоем с Ксюшей перебрались в комнату. Евлампьев прихватил с собой свежую газету с понравившейся Ксюше статьей и, пока она готовилась — доставала блокнот, меняла стержень в ручке, — устроившись на диване, наскоро просмотрел ее. Писали о заканчивающемся в южных областях страны севе; сообщали о подготовке к нему в центральной части и на севере; критиковали бесхозяйственность и нерасторопность отдельных руководителей: в западном мире шли и шлн демонстрации, бастовали, взрывали бомбы в помещениях компартий и в кафе…

— Де-ед! — позвала Ксюша. — Ну чего ты в газету уткнулся?

— Я готов.— Евлампьев с улыбкой свернул газету и положил на диван рядом с собой.— Прошу, спрашивай.

Получалось слишком неестественно, слишком специально, даже напыщенно, и Ксюша растерялась. Она сидела на стуле напротив Евлампьева и, морща лоб и кривя губы, покусывала колпачок ручки.

— Нет, де-ед,сказала она наконец, вскидывая вверх подбородок.Ты знаешь, ты сам начни, а я потом тебя перебью. Ладно?

Евлампьев засмеялся:

— Ну, то-то…Он помолчал и снова засмеялся:

— Слушай, а я тоже не знаю, как начинать. С рождения, что ли?

— А, вот как! — Ксюша вынула ручку изо рта н взмахнула ею. — Вот с чего надо.