лишь малая часть случившегося и бывшего. Но в этом-то и весь смысл, это-то и есть тот зацеп, что схватывает намертво поколения друг с другом: в остающейся тайне — та сосущая горечь полузнания, горечь вины за него, из которой и прорастает росток истинного родства…

Спать Ксюшу уложили на диване. Для себя Евлампьев расставил раскладушку. Было еще не поздно, половина десятого, они с Машей не привыкли ложиться в эту пору и, закончив с постелями, пожелав Ксюше спокойной ночи и выключив в комнате свет, вышли на кухню. На кухне Евлампьев сел к столу и, облокотившись о него, принялся за все еще не прочитанную газету. Маша захватила с собой из комнаты белье для починки и села с другой стороны стола, разложив перед собой необходимые принадлежности: мохнатый серый ежик с воткнутыми в него иголками, обшоркавшиеся на ручках, со сточенными лезвиями ножницы, катушки с нитками.

— Заметил, как повзрослела? — шепотом, с той же счастливой улыбкой, что продержалась у нее на лице весь вечер, спросила она.

— Повзрослела, — согласился Евлампьев, хотя он и не заметил ничего подобного. Но не имел он, этот вопрос, никакого принципиального значения… И тоже не смог сдержать улыбки, оторвался от газеты и так, отсутствующе улыбаясь, посмотрел в темное, блекло отражающее в себе кухню окно. — Бойка… ох бойка!

— Ну и ничего, — отозвалась жена.Легче в жизни будет.

— Что ж…— Евлампьев пожал плечами. Он хотел сказать: «Что ж, может быть», но почему-то недоговорил. — Ермолай не объявлялся? — спросил он.

— Нет. Не объявлялся. Лена звонила. Так, ничего особенного, как всегда.

— Ну понятно…Он посидел еще, глядя в черную пустоту окна, и снова принялся за газету.

Подкапывала из крана вода — капли шлепались в раковину со звонко-мягким шелестом: те-еньпп, те-еньпп… в стояке парового отопления начинало вдруг журчать, и в журчании этом было что-то весеннее: вот так, еще несколько дней назад, журчали по обочинам ручьи… По полу тянуло холодком — грели батареи уже еле-еле.

Когда легли, Евлампьев долго не мог уснуть. Душа была переполнена каким-то торжественным, возвышенным возбуждением, какая-то музыка звучала в ней, не давая сну, словно плотина, подобраться к телу. «Милые вы мои, — говорил он с сомкнутыми губами, лежа на спине и глядя в темный, слабо подсвеченный в углу у окна неведомым дальним светом потолок. — Милые вы мои… милые!..» Что значили эти слова, он не знал, они просто были в его сознании, и он их произносил. И ему нисколько не хотелось задумываться, что они значат.

6

Лихорабов, к которому Евлампьева поставили в пристяжку, и в самом деле, соответственно первому взгляду, оказался неплохим парнем, спокойным, мягким, и работать с ним было хорошо. Ни в какие мелочи он не лез, не давал никаких постоянных руководящих указаний, вроде того, куда какую лучше поставить шпонку, вообще чувствовалось, что он вполне полагается на опыт Евлампьева, и Евлампьеву это было приятно.

Про «сложный узел» Вильников тогда сказал, видимо, для красного словца, узел у Лихорабова был как раз несложный — роликовые секции вторичного охлаждения, все отработано, десятижды десять раз проверено, все ясно, не напортачь только в расчетах. Это пятнадцать лет назад, когда впервые такие установки проектировали, ничего ясно не было. Сейчас: то, конечно, сейчас странно даже, чего, спрашивается, боялись загнуть слиток, пустить его по кривой, такие машины отгрохивали — тридцать метров вышиной да дорогущие ведь, а тогда, когда первые криволинейные делали, тогда все неизвестно было — боялись, что и вообще сортового слитка не выйдет, перекорежит его весь внутри, пока застывает да разгибается, во вторичную переплавку только и годен будет. С теми же вот роликовыми секциями повозиться пришлось: то ли их совсем без привода делать, то ли подавать какое-то усилне, чтобы они тянушему устройству помогали, то ли общий делать привод, то ли раздельный… С водяными форсунками и с теми навозились: сколько с верхней стороны слитка поставить, сколько с нижней, чтобы опять же не перекорежило его, да и какие форсунки применять…

А теперь что, теперь — только не напортачь.

Со Слуцкером Евлампьев с того, первого дня за последовавшую неделю работы виделся только раз, на ходу, в коридоре, — пожали друг другу руки, Слуцкер, улыбаясь, спросил торопливо:

— Ну как, Емельян Аристархович? Работается?

— Да вроде…

— Ну, я рад. Если что, прошу ко мне, обязательно.

И ушагал скорым шагом.

От того, первого дня у Евлампьева осталась в душе некоторая неловкость: он не был готов тогда ко всему тому, что сказал Слуцкер, и подумать он не мог такого. И сейчас даже радовался втайне, что Слуцкер не приглашает его снова пообедать вместе, — он бы не знал, как вести себя. Впрочем, ясно было, что тем обедом Слуцкеру просто хотелось отметить их встречу, а так за эти несколько месяцев руководства бюро у него уже, должно быть, сложился и устоялся свой, особый расклад дня, в том числе и «обряд» обеда, ломать который ему ни к чему, — так что Евлампьев, в общем, был уверен, что теперь за обеденным столом их со Слуцкером может свести лишь случай.

Обедать он ходил с Матусевичем. Матусевич тоже был ветераном отдела, Евлампьеву помнилось, что, когда он пришел в отдел, Матусевич уже работал в нем, с тридцатых годов, значит, друг возле друга терлись; случалось им работать и над одной машиной, совсем уж бок о бок, — но близки они никогда не были. Однако Евлампьев не любил обедать один, было в этом что-то неприятное, обедать одному: будто ты какой-то механизм и неешь, а заправляешься топливом для дальнейшего функционирования, — Матусевич тоже искал, с кем бы ходить, и они объединились.

Разговоры их по дороге в столовую, потом в столовой и по дороге обратно крутились в основном вокруг прошлого: как что было в поселке десять, двадцать, тридцать лст назад, когда снесли те бараки, а когда вот тс, кто в какие годы был директором, кто главным инженером и кто каким отличался нравом.

Разговоры эти начинал обычно Матусевич:

— А вот чего-то мне Собачинский вспомнился нынче, помнишь Собачинского? — спрашивал он.

Евлампьев с удовольствием подхватывал тему:

— Собачинский? Какой Собачинский? А, что замдиректора по быту был?..

О чем им еще и было говорить, как не о прошлом, — это их, общее прошлое, и связывало.

Матуссвич за