заговорщическим обществом, а был обществом, которое тайно осуществляло организацию пролетарской партии, потому что немецкий пролетариат открыто был лишен igni et aqua (огня и воды, необходимых жизненных условий. — Ред.), лишен свободы печати, слова и союзов. Если такое общество и конспирирует, то происходит это лишь в том смысле, в каком против Status quo конспирируют пар и электричество.

Само собой разумеется, что тайное общество, ставившее своей целью образование не правительственной, а оппозиционной партии будущего, могло представлять мало привлекательного для людей, которые, с одной стороны, под импозантным театральным плащом конспирации стремились скрыть свое собственное ничтожество, с другой стороны — хотели удовлетворить свое мелкое честолюбие при наступлении ближайшей революции, но прежде всего старались уже в данный момент казаться важными, получить свою долю в плодах демагогии и снискать одобрение демократических базарных крикунов.

Бакунин: Наконец грянула февральская революция. — Лишь только я узнал, что в Париже дерутся, взяв у знакомого на всякий случай пашпорт, отправился обратно во Францию… Что же скажу Вам, Государь, о впечатлении, произведенном на меня Парижем. Этот огромный город, центр европейского просвещения, обратился вдруг в дикий Кавказ: на каждой улице, почти на каждом месте баррикады, взгроможденные, как горы, и досягавшие крыш, а на них, между камнями и сломанной мебелью, как лезгинцы в ущельях, работники в своих живописных блузах, почерневших от пороха, и вооруженные с головы до ног; из окон выглядывали боязливо толстые лавочники, epiciers, с поглупевшими от ужаса лицами; на улицах, на бульварах, ни одного экипажа; исчезли все молодые и старые франты, все ненавистные львы с тросточками и лорнетами, а на место их мои благородные увриеры…

Государь, Я не в состоянии отдать Вам ясного отчета о месяце, проведенном мною в Париже, потому что это был месяц духовного пьянства. Не я один, все были пьяны: одни от безумного страху, другие от безумного восторга, от безумных надежд. Я вставал в пять, в четыре часа поутру, а ложился в два; был целый день на ногах, участвовал решительно во всех собраниях, сходбищах, клубах, процессиях, прогулках, демонстрациях: одним словом, втягивал в себя всеми чувствами, всеми порами упоительную революционную атмосферу… Если б эти люди, если б французские работники вообще нашли себе достойного предводителя, умеющего понимать и любить их, то он сделал бы с ними чудеса.

Маркс: Мы говорим рабочим: Вам, может быть, придется пережить еще 15, 20, 50 лет гражданских войн и международных столкновений не только для того, чтобы изменить существующие условия, но и для того, чтобы изменить самих себя и сделать себя способными к политическому господству…

Коммунисты могут содействовать ускорению процесса разложения буржуазного общества и тем не менее предоставить буржуазному обществу разлагать прусское государство. Если бы кто-нибудь поставил себе прямой целью ниспровержение прусского государства и проповедовал бы, что средством для достижения этой цели является разрушение общества, то он уподобился бы тому сумасшедшему инженеру, который хртел взорвать землю для того, чтобы смести с пути навозную кучу.

Бакунин: Если бы меня кто в дилижансе спросил о цели моей поездки и я бы захотел отвечать ему, то между нами мог бы произойти следующий разговор: «Зачем ты едешь?» — Еду бунтовать. — «Против кого?» — Против Императора Николая. — «Каким образом?» — Еще сам хорошо не знаю… — «Как же ты бе$ средств и один хочешь бороться с русским царем?» — Со мной революция… Вам должно быть очень смешно, Государь, что я один, безымянный, бессильный, шел на брань против Вас, Великого Царя Великого Царства! Теперь я вижу ясно свое безумие, и сам бы смеялся, если бы мне было до смеху…

Но тогда ничего не видел, ни о чем не хотел думать, а шел как угорелый на явную гибель… Государь, моему преступлению против Вашей священной власти, в мыслях и в намерениях, не было ни границ, ни меры! И еще раз благодарю провидение, что, остановив меня вовремя, оно не дало мне ни совершить, ни даже начать ни одного из моих гибельных предприятий против Вас, моего Государя, и против моей Родины.

(«Камерный» взгляд анархиста».)

— В продолжение более чем двухлетнего одинокого заключения я успел многое передумать… Одну истину понял я совершенно: что правительственная наука и правительственное дело так велики, так трудны, что мало кто в состоянии постичь их простым умом, не быв к тому приготовлен особым воспитанием, особенной атмосферой, близким знакомством и постоянным обхождением с ними; что в жизни государств и народов есть много высших условий, законов, не подлежащих обыкновенной мерке, и что многое, что кажется нам в частной жизни неправедным, тяжким, жестоким, становится в высшей политической области необходимым.

Прометей.

Арест Карла Маркса.

Обыск на квартире у Фридриха Энгельса.

Маркс: В лице обвиняемых перед господствующими классами, представленными судом присяжных, стоял безоружный революционный пролетариат; обвиняемые были, следовательно, заранее осуждены уже потому, что они предстали перед этим судом присяжных. Если что и могло на один момент поколебать буржуазную совесть присяжных, как оно поколебало общественное мнение, то это — обнаженная до конца правительственная интрига, растленность прусского правительства, которая раскрылась перед их глазами. Но если прусское правительство применяет по отношению к обвиняемым столь гнусные и одновременно столь рискованные методы, — сказали себе присяжные, — если оно, так сказать, поставило на карту свою европейскую репутацию, в таком случае обвиняемые, как бы ни была мала их партия, должно быть, чертовски опасны, во всяком случае их учение, должно быть, представляет большую силу.

…Несколько мыслей, родившихся, может быть, в один час и выхваченных из бесконечного потока, — всего несколько мыслей, но за ними целые жизни — противостоящие концепции, полярные нравственные позиции. Замирающему от юродствующего блаженства низвергателю, которому «нигде не было так хорошо», как в «Петропавловской крепости», и он молит бога, чтобы тот помог «всякому свободному человеку найти такого доброго, такого человеколюбивого начальника», которого он нашел в заключении, «к своему великому счастью», — такому человеку, если он чуть-чуть будет искренен с собой, никогда не хватит решимости произнести: счастье — это борьба.

Хотя он по-своему борется и очень преуспевает в своей мистификации борьбы. Умрет Николай, которого Бакунин не разжалобил, он напишет его сыну — царю Александру такую же философскую челобитную и выйдет из крепости, получит свидетельство на жизнь в Сибири, купит домик, устроится писарем, женится на молодой польке; потом переберется в город, поступит на службу к золотопромышленнику, сдружится с губернатором-кузеном,