бы быть всем, — говорит Энгельс, — больше всего бесит то, что Маркс благодаря своим теоретическим и практическим заслугам завоевал себе такое положение, что лучшие люди в рабочем движении различных стран относятся к нему с полным доверием. В решительные моменты они обращаются к нему за советом и обычно убеждаются в том, что его совет самый лучший. Таково его положение в Германии, во Франции, в России, не говоря уже о малых странах. Стало быть, не Маркс навязывает людям свое мнение и уж тем более свою волю, а эти люди сами приходят к нему. И именно на этом основано своеобразие и крайне важное для всего движения влияние Маркса.

Приблизительно к той же поре, когда писались эти строки Энгельса, относится одна знаменательная беседа Маркса с корреспондентом американской газеты «Сан» шотландцем Джоном Суинтоном, тем самым сторонним наблюдателем, обнаружившим, что в «искусстве быть дедушкой» Маркс счастливее самого Виктора Гюго. Заокеанский журналист, загипнотизированный мировой славой могущественного мыслителя, который вот уже на протяжении четырех десятилетий «стоит за большим числом катаклизмов, сотрясающих народы и сокрушающих троны», хочет узнать, что думает он о ближайших перспективах и будущих судьбах мира.

И пока Маркс размышляет вслух, обозревая европейский мир, страну за страной, обрисовывая характерные черты, события и личности, пятидесятилетний шотландец не может налюбоваться его сократовской манерой вести беседу — свободно и широко, искренне и остро, со вспышками язвительного и задорного юмора. Маркс говорит о грандиозном духовном движении в России, об интеллектуальных сдвигах в Германии, о достижении во Франции, о застое в Англии. «Он говорил с надеждой о России», — отметит Суинтон и изумится, как этот человек, «столь мало находящийся на виду, глубоко постиг современность и что от Невы и до Сены, от Урала и до Пиренеев он повсюду подготовляет почву для нового пришествия».

Потом, после вечерней прогулки по приморскому городу, после знакомства со всем многочисленным и счастливым семейством Марксов, собеседники вновь уединяются и под рев не желающего засыпать моря, легкий перезвон бокалов они продолжат разговор о времени и мире, о человеческом духе, о человеческом счастье.

«Поезд никогда не ждет, а ночь была уже близка. Над размышлениями о суете и мучениях нашего века и прошлых веков, во время дневной беседы и вечерних сцен в моем уме, — говорит Суинтон, — зародился один вопрос — вопрос о решающем законе существования, на который я хотел получить ответ от этого мудреца. Спустившись до самых глубин языка и поднявшись до вершины выразительности во время наступившего молчания, я прервал революционера и философа следующими роковыми словами:

«Что есть сущее?»

И, казалось, на мгновение ум его был обращен внутрь себя, пока он смотрел на ревущее море перед нами и беспокойную толпу на берегу. «Что есть сущее?» — спросил я, и он серьезно и торжественно ответил:

«Борьба!»

Ваше представление о несчастье — ПОДЧИНЕНИЕ

Если счастье в борьбе, то логически следует и представление о несчастье. Человек, зовущий пролетариев всех стран к Коммунистической Революции, конечно, не может подчиниться ни власти монархов, ни гнету филистерского духа. Однако именно его судьба преследует роковым образом, чтобы склонить под ненавистным игом, чтобы сломить его непокорный дух. Но всякий раз, когда свободолюбивая душа его ощущала путы, он рвал их…

Молодой доктор философии, вынужденный отказаться от мысли об университетской кафедре — правительственные маневры в отношении прогрессивных ученых слишком откровенны, — приезжает в Кёльн осенью 1842 года, и становится редактором «Рейнской газеты», и сразу же попадает под двойной гнет.

С одной стороны, под гнет дружеской демагогии: приходится противостоять лаве словоизвержения «Свободных» — крикунов-младогегельянцев из берлинского кружка, которые валят в газету «кучу вздора, лишенного всякого смысла и претендующего на то, чтобы перевернуть мир». Выправлял, браковал, взывал к разуму и сознанию — поменьше расплывчатости, громких фраз, самодовольства и самолюбования; побольше определенности, знания дела, внимания к конкретной действительности; не надо мелкой коммунистической контрабанды в случайных рецензиях на спектакли, надо основательное обсуждение коммунизма. Обижались, виртуозно демонстрировали мученичество, как Рутенберг; напирали, угрожали, как Мейен, который «выступал с важностью павлина, бил себя торжественно в грудь, хватался за шпагу, что-то болтал относительно «своей» партии, угрожал… немилостью, декламировал на манер маркизы Позы, только немного похуже…»

С другой стороны, гнет цензурный. С утра до вечера приходится выдерживать «ужаснейшие цензурные мучительства». Сначала тотальный просмотр «своего» цензора — с ним уже свыклись. Потом газетные листы надо представить в полицию, для особой цензуры регирунгспрезидента. Там все обнюхивают, и если полицейский нос почует что-либо «нехристианское, непрусское», номер в свет не выйдет. И бесконечные обер-президентские жалобы, переписка с министерством, обвинения в ландтаге, вопли акционеров. Невыносимо! И если что еще удерживает на редакторском посту, то только сознание долга — «не дать насилию осуществить свои планы».

Но вот чаша терпения переполнена. Маркс начинает задыхаться в этой атмосфере:

— Противно быть под ярмом — даже во имя свободы; противно действовать булавочными уколами вместо того, чтобы драться дубинами. Мне надоели лицемерие, глупость, грубый произвол, мне надоело приспособляться, изворачиваться, покоряться, считаться с каждой мелочной придиркой. Словом, правительство вернуло мне свободу… В Германии я не могу больше ничего предпринять…

Он уже высказывался в «Заметках о новейшей прусской цензурной инструкции»: законы, карающие за образ мыслей, преследующие за принципы, зиждутся на беспринципности. Юрисдикция подозрения превращает писателя в жертву самого ужасного терроризма. «Законы, которые делают главным критерием не действия как таковые, а образ мыслей действующего лица, это не что иное, как позитивные санкции беззакония. Лучше стричь бороды у всех и каждого, — как это делал всем известный русский царь при помощи состоявших у него на службе казаков, — чем делать критерием для этого те убеждения, в силу которых я ношу бороду».

Карл Маркс — главный редактор «Новой Рейнской газеты», боевого органа пролетарского крыла немецкой демократии.

Ничто человеческое им не чуждо.

Вырисовывается большой замысел — журнал с участием лучших европейских философов и литераторов, вызревают вещи, которые «здесь, в Германии, не найдут ни цензора, ни издателя, ни вообще какой бы то ни было возможности существования». Речь о скором появлении «Немецко-французского ежегодника», о рождении первых марксистских работ Маркса. Будет ли это в Цюрихе или Париже, пока неизвестно — он не должен, не может, не хочет «покинуть родину без невесты». Он бросит эту изуродованную газету, поедет в Крёйцнах и женится. Побудет хоть немного вместе с Женни, наедине со своими мыслями; может,