В закусочную опять полетели трассирующие пули. «Фольксваген» Черил содрогнулся — почти разом лопнули шины. Шины изрешеченной пулями патрульной машины уже давно стали плоскими.

За окном вырос ещё один «ночной пластун» — этот был без каски; там, где полагалось бы расти волосам, череп покрывала слизь. Он выстрелил. Я услышал, как пуля с жалобным воем пронеслась мимо моего уха, и, прицелившись, увидел, что костлявый палец снова жмет на курок.

Пролетевшая у меня над головой сковорода угодила этому созданию в плечо и сбила прицел. На мгновение она увязла в теле «ночного пластуна», словно вся его фигура была слеплена из грязи. Я выстрелил раз… другой… и увидел, как от груди существа отлетают какие-то ошметки. Разинув в беззвучном крике то, что когда-то давно, пожалуй, было ртом, оно ускользнуло из поля зрения.

Я огляделся. Черил с белым от шока лицом стояла за стойкой. «Ложись!»

— заорал я, и она нырнула в укрытие.

Я подполз к Прайсу и сильно встряхнул его. Он не желал открывать глаза. «Проснись! — взмолился я. — Проснись, черт тебя дери!» А потом я прижал дуло пистолета к голове Прайса. Боже милостивый, я не хотел никого убивать, но я знал, что должен вышибить «Ночных пластунов» из этой башки. Я колебался… слишком долго.

Что-то сильно ударило меня по левой ключице. Я услышал, как хрустнула кость — будто сломали метлу. Силой выстрела меня отшвырнуло обратно к стойке и вдавило меж двух издырявленных пулями табуреток. Я выронил револьвер, а в голове у меня стоял такой рев, что я оглох.

Не знаю, сколько времени я пролежал без сознания. Левая рука была как неживая, будто у покойника. Все машины на стоянке горели, а в крыше закусочной зияла такая дыра, что в неё можно было скинуть трейлер на гусеничном ходу. Лицо заливал дождь. Хорошенько протерев глаза, я увидел, что они стоят над Прайсом.

Их было восемь. Те двое, кого я считал убитыми, вернулись. За ними тянулся шлейф сорной травы, а башмаки и изорванное обмундирование покрывала жидкая грязь. Они стояли молча, не сводя глаз со своего живого товарища.

Я слишком устал, чтобы кричать. Я не мог даже скулить. Я просто смотрел.

Прайс поднял руки. Он потянулся к «Ночным пластунам» и открыл глаза — на багровом фоне мертво белели зрачки.

— Не тяните, — прошептал он. — Кончайте…

Один из «Ночных пластунов» наставил на него винтовку и выстрелил. Прайс дернулся. Выстрелил ещё один «пластун», и в следующую секунду в тело Прайса в упор палили все. Прайс бился на полу, сжимая руками голову, но крови не было — фантомные пули его не задевали.

По «Ночным пластунам» пошла рябь, они начали таять. Сквозь их тела я видел языки пламени, пожиравшего горящие машины. Фигуры сделались прозрачными, заплавали в размытых контурах. В мотеле «Приют под соснами» Прайс проснулся слишком быстро, понял я; продолжай он спать, порождения его кошмаров положили бы конец всему этому там же, во флоридской гостинице. Они на моих глазах убивали Прайса… быть может, они играли финальную сцену с его позволения — лично я думаю, что он, должно быть, давным-давно этого хотел.

Прайс содрогнулся, изо рта вырвался полу-стон, полу-вздох.

Прозвучавший чуть ли не как вздох облегчения.

«Ночные пластуны» исчезли. Прайс больше не шевелился.

Я увидел его лицо. Глаза были закрыты, и я подумал, что он, должно быть, наконец обрел покой.

5

Шофер грузовика, перевозившего бревна из Мобила в Бирмингем, заметил горящие машины. Я даже не помню, как этот парень выглядел.

Рэя изрезало стеклом, но его жена и ребятишки были в порядке. Я хочу сказать, физически. Психически — не знаю.

Черил на некоторое время отправилась в больницу. Я получил от неё открытку с изображением моста Голденгэйт. Она обещала писать и держать меня в курсе своих дел, но я сомневаюсь, что когда-нибудь получу от неё весточку. Лучшей официантки у меня не бывало, и я желаю ей удачи.

Полиция задала мне тысячу вопросов, но я всякий раз рассказывал свою историю одинаково. Позднее я выяснил, что ни из стенок машин, ни из тела Денниса ни пуль, ни шрапнели так и не вытащили — в точности, как в случае с кровавой баней в мотеле. Во мне пулю тоже не нашли, хотя ключицу переломило аккурат пополам.

Прайс умер от обширного кровоизлияния в мозг. В полиции мне сказали, что впечатление было такое, будто у него под черепом что-то взорвалось.

Закусочную я закрыл. Жизнь на ферме — славная штука. Элма все понимает, и разговоров на известную тему мы не ведем.

Но я так и не показал полиции, что нашел, а почему, и сам толком не знаю.

В суматохе я подобрал бумажник Прайса. Под фотографией улыбающейся молодой женщины с ребёнком на руках лежала сложенная бумажка. На этой бумажке стояли четыре фамилии.

Рядом с одной Прайс приписал: ОПАСЕН.

«Я уже нашел четырёх других вьетнамцев, которые умеют делать то же самое», — сказал тогда Прайс.

По ночам я подолгу сижу, гляжу на те фамилии с бумажки и думаю. Ребята получили дозу этого говенного «дергунка» на чужой земле, куда не шибко-то рвались, на войне, обернувшейся одним из тех перекрестков, где кошмар встречается с реальностью. Насчет Вьетнама я теперь думаю иначе, потому как понимаю, что самые тяжкие бои ещё идут — на фронтах памяти.