Аслан, в отличие от сложившегося о кавказцах мнения, имел холодную голову. И вроде понял, как надо вести себя с гостями.

— Да черт с ним, с рынком, забирайте его себе. — Он вышел из комнаты уже одетым, прошел на кухню, жестом пригласил Бильбао и Сиротку следовать туда же. — Сейчас нас угостят осетром, сделают бутерброды к кофе… Аня, подай рюмки, все, что надо…

— Все, что надо, — это собрать твои вещи. — Бильбао даже не шелохнулся в кресле.

— Да что же это… — плаксиво начала женщина, но Бильбао ее перебил:

— Аня, а ты запомни на будущее. Для неработающей домохозяйки эта квартира обставлена вызывающе шикарно. Некоторые товарищи могут спросить, каким таким трудом это все нажито. И обязательно спросят, если ты когда-нибудь еще пустишь на квартиру этого типа. Вдруг он осмелится вернуться.

Женщина испуганно прислонилась спиной к стене, щеки ее стали серыми. Аслан все еще пробовал держать себя в руках.

— Вот что, ребята, я понимаю, что вы получили команду… Но мне надо переговорить с тем, кто у вас старший. Думаю, мы разрешим недоразумение.

— Я старший, — сказал Бильбао.

Аслан не поверил.

— Неужели так сложно выполнить мою просьбу? Я бы позвонил Дойнику, но, чувствую, он пешка. Во всяком случае, у него бы не хватило ума вот так отрезать меня от моих людей. — Аслан кивнул на сотовый телефон.

— А у меня хватило. — Бильбао наконец поднялся с кресла. — Все твои люди сейчас тоже пакуют чемоданы. Осень наступает, понимаешь?

— При чем тут осень? — обескураженно спросил Аслан.

— А то. Пора перелетным птицам возвращаться в родные гнезда.

— Это проявление национализма, молодой человек!

— Нет. Со своими я обхожусь гораздо жестче: я бью им морды. Спросите у Дойника, как это происходит.

Аслан недоверчиво, но все же более внимательно оглядел рослого парня. На вид немногим более двадцати. В такие годы рано быть рассудительным и зрелым. Гении, конечно, бывают, но…

— Ладно, — сказал он. — Если ты старший, с тобой и поговорим. Все правильно: директор рынка мой человек, выполняет все мои команды. Но будем считать, что это сегодня утром закончилось. Рынок я вам отдаю, без всяких условий. По рукам?

Бильбао рассмеялся:

— Аслан, ты никак не поймешь сути. Ты рынок не отдаешь — мы его забираем, улавливаешь разницу? Мы не хотим у тебя спрашивать на это разрешения. Мы вообще не хотим иметь с тобой дел.

— Почему? Можно безболезненно друг для друга поделить сферы влияния. Я уйду в дорожный сервис…

— Ты уйдешь на вокзал, сядешь в свое купе и не будешь высовываться из окна, пока не выедешь за город.

Аслана наконец прорвало.

— Мальчишка! Ты кто такой, чтоб диктовать, как мне жить? Ты по какому праву врываешься в чужую квартиру и так нагло себя ведешь? Решил, что на тебя нет управы? Тогда ты не знаешь, с кем дело имеешь. Я или засажу тебя за решетку, или… Или вообще, понимаешь? Конец тебе! Тронешь меня пальцем сегодня — завтра следа твоего никто не найдет! Потому не выделывайся, а конкретно говори, чего хочешь… или сколько хочешь.

Бильбао сжал губы, на миг в комнате повисла тишина, и прервал ее срывающийся голос молчавшего до этого Сиротки:

— Бильбао, только не стреляй в квартире! Прошу, только не стреляй здесь!

Коротко вскрикнула женщина, сползла по стене, села прямо на пол. Лицо Аслана окаменело, в глазах впервые отразился неподдельный страх.

Бильбао сказал ровным голосом:

— Даю пять минут на сборы. Время пошло.

И постучал пальцем по циферблату.

— Но мне надо многое… — подавленно, тихо выдавил Аслан. — Хотя бы четверть часа.

— Осталось четыре с половиной минуты.

Аслан встал, прошел в свою комнату. Следом за ним направился Сиротка. Бильбао поднялся с кресла, замер на пороге.

— Мне хотелось бы остаться одному, — попросил Аслан. — Можете выйти?

— Теперь уже нет. У тебя была такая возможность, когда ты одевался.

— Ладно.

Он вытащил из шкафа большой кожаный чемодан, стал укладывать туда одежду, снимая ее прямо с деревянными плечиками. В одном из пиджаков, во внутреннем кармане, лежал кожаный кошелек, забитый деньгами. Он лег на дно чемодана. Но второй кошелек, с выручкой за последнюю неделю, оттопыривал карман светлого костюма, который Аслан надел сейчас на себя. Его бы тоже убрать куда-нибудь подальше, но на виду у посторонних не хочется этого делать…

Кажется, все. В этом доме осталась его дорогая посуда, его видеомагнитофон, кое-что из зимних вещей, но он, конечно же, сюда вернется. И тогда Дойник расплатится за предательство, а этот белобрысый — за хамство. Неужели он и вправду может выстрелить? Неплохо было бы найти с ним общий язык. Бог с ним, с хамством.

— Я готов. Что дальше?

— Дальше — деньги за билет.

— Двадцать рублей?

— Да, двадцать.

Аслану не хотелось вытаскивать кошелек, светить деньгами, хотя эти визитеры, кажется, не похожи на примитивных грабителей. Но береженого бог бережет.

— Аня, я тебя прошу: успокойся и расплатись с молодыми людьми.

Женщина поднялась с пола, все еще со страхом глядя на гостей, поскользила вдоль стены в прихожую, вернулась с деньгами. Взял их Сиротка.

Аслан вопросительно посмотрел на Бильбао.

— Теперь мы спускаемся вниз, где нас ждет машина, — сказал тот. — И едем на вокзал.

Бильбао и Коленька стояли у маленького стихийного базарчика, расположенного под огромными тенистыми деревьями. Здесь прямо на асфальте стояли картонные коробки, а на них располагался товар: соленые огурцы, виноград, вяленая рыба… Бильбао пил пиво, а Коленька жевал таранку, поскольку пива терпеть не мог, и докладывал о деле.

— Наших ребят, как ты знаешь, Сиротка мало собрал: все так срочно решалось, что многие просто не готовы были выехать. Дойник помог. Чеха дал, у того есть толковые пять-шесть человек. Но главное — сообщил точные адреса людей Аслана.

— Никто из них не дергался?

Коленька поднял стоящий у ног дипломат, щелкнул замками, чуть приоткрыл:

— Смотри сюда. Трофеи.

В дипломате лежали две финки и пистолет.

— Мы этих гордых горцев тепленькими навещали, в кроватях, — продолжил Коленька. — Сопротивления от них никакого не было. И потом, они чувствуют силу, когда в стае, а поодиночке…

Оба посмотрели туда, где у средних вагонов состава гужевалась необычно большая толпа отъезжавших и провожавших. Вели здесь себя тоже не совсем обычно: никакого пьяного веселья, никаких криков и рукопожатий. Действо скорее напоминало картинку из конвойной жизни, когда солдаты усаживают в столыпинские вагоны зэков.