class="p">В конце концов Елена сдалась, достала тарелочки, выставила на стол пару рюмок и принялась за нехитрую сервировку. Судя по ее зажатости, она ощущала себя не в своей тарелке, принимая в своем доме постороннего незнакомого мужчину.

Дети же, наоборот, с восторгом восприняли приход незнакомого дяди, да еще принесшего с собой столько вкусностей.

Алешка, лишенный мужского общения, бесцеремонно забрался на колени к Евгению и, блестя любопытными глазенками, завалил того кучей вопросов, попутно уплетая салат и колбасу.

Вопросы в большинстве своем были по-детски наивными, но Евгений старательно отвечал на них, отчего вскоре неимоверно устал и даже взмок. Чего нельзя было сказать о мальчишке – тот казался неутомимым.

Девочка, напротив, была слишком сдержанной, молчаливой и серьезной для своего возраста. Она, сама того не замечая, старалась подражать поведению матери – Евгению это сразу бросилось в глаза.

Ела Света как бы нехотя и аккуратно, маленькими порциями и кусочками, тщательно пережевывая и запивая небольшими глотками сока, хотя было хорошо заметно, как ей хочется наброситься на еду. В этой небогатой семье, как понял Евгений, нечасто бывали подобные «праздники желудка».

Небольшой достаток семьи проглядывался во всем. В неброских, выцветших и местами надорванных и вновь подклеенных обоях, в старой, хотя и добротной мебели,  в простеньких беленых тюлевых занавесках на окнах. Даже в домашней одежде, хотя простой русский человек и не особо требователен к ней.

Елена была одета в короткий шелковый темно-бордовый халатик, давно потерявший свой первоначальный блеск. На Светке – белая длинная, до колен, футболка с затертым рисунком и явно с маминого плеча. Алешка был облачен в чуть коротковатую ему вылинявшую пижамку, возможно, перешедшую к нему по наследству от сестры.

Да и сами дети, худенькие, с бледными, заостренными лицами, что особенно было заметно при тусклом свете сорокаваттной лампочки, выглядывающей из нижнего среза матового белого плафона с золотистой каймой, чуть пожелтевшего от времени и свисавшего с потолка на посеревшем шнуре, заляпанном пятнами побелки, навевали грусть и сожаление.

И еще злость. Злость на разваливших великую державу и разграбившую ее, злость на общество, лишь называвшееся таковым, и которому было совершенно наплевать на частицы – даже малые – себя самого.

Здесь, в этой квартире, казалось, не жили, а старались выжить.

Но, несмотря на это, Евгению в этой шумной компании было уютно, и он чувствовал себя легко, приятно и непринужденно, совершенно позабыв на время о своих проблемах и горестях.

Елена просила наливать ей «чуть-туть, на донышке», и Евгению приходилось подстраиваться к девушке, наполняя свою рюмку максимум наполовину.

Вначале беседа шла вяло, ограничиваясь лишь стандартными фразами, дежурными шутками да бородатыми анекдотами, которые Евгений вворачивал не всегда в тему, пытаясь разбавить ими неудобные минуты молчаливых пауз.

Потом Елена ушла укладывать детей, а Евгений вышел покурить на площадку. Дымя сигаретой, он старательно делал вид, будто не замечает, как периодически затемняется глазок в двери напротив, а рядом, направо, дверь даже чуть приоткрывается и в щель высовывается любопытный соседский нос.

Ему было наплевать. Любопытных всегда и везде хватало.

Когда он вернулся на кухню, Елена уже сидела за столом, разглаживая клеенку на углу стола. Она натянуто улыбнулась.

Евгений, восприняв это как намек, решил откланяться – навязывать себя и портить вечер не хотелось.

Но Елена не отпустила. То ли из вежливости, то ли из благодарности за принесенные Евгением продукты. Хотя Евгений больше склонялся в пользу второго.

Однако, не ушел. Присев на стул, он разлил коньяк по рюмкам. По привычке налил  девушке больше, чем обычно, но та, казалось, не заметила. Елена спросила его о работе – он принялся рассказывать. Сначала в сухой, несколько биографической форме, затем постепенно перешел на лица, пересыпая речь шутками.

Евгений говорил громко, а раскрасневшаяся от выпитого и духоты Елена, звонко смеялась, запрокидывая голову назад. Пришлось прикрыть дверь, чтобы не разбудить детей.

Потом Елена рассказывала смешные истории из своей больничной жизни. Медицинский юмор, окрашенный преимущественно в оттенки серого, включая и черный цвет, был своеобразен и с привкусом цинизма. Однако, Евгений насмеялся от души.

Коньяк закончился, но пить больше все равно не хотелось.

Елена поставила на газ чайник, заварила в большие бокалы крепкий кофе и выставила на стол вазочку с конфетами.

Обжигающе горячий кофе пили маленькими глоточками, хрустя дешевой карамелью со сливовой начинкой.

Елена вдруг заговорила об искусстве, а потом выбежала куда-то и  притащила на кухню огромную картонную папку, набитую рисунками. Она перебирала рисунки, передавая Евгению только некоторые из них.

Евгений, не особенно разбиравшийся в живописи, все же отметил высокий профессионализм художников. Рисунки были выполнены в основном простым карандашом или углем, но попадались и яркие, цветные. На всех была изображена Елена – стоя или сидя, в различной одежде.

Девушка, смущаясь, пояснила, что подрабатывает натурщицей в институте. Евгению ничего другого не оставалось как сказать, что ничего плохого в этом не видит – мол, искусству нужны яркие образы, – хотя в душе он был несколько ошеломлен. К тому же у него не было ни одной знакомой девушки, с которой художники писали портреты.

И сейчас впервые в жизни перед Евгением сидела живая девушка, воплощенная мастерством художника в живописные образы. Елена пояснила, что работы ей дарила подруга, преподающая в этом институте, причем только лучшие из работ ее учеников.

В папке оставались еще рисунки, но Елена отказывалась их показывать Евгению. При этом она прижимала папку к груди двумя руками и краснела. Евгений сгорал от любопытства.

Уговорить девушку оказалось очень сложно. Когда Евгений уже отчаялся удовлетворить все возрастающее любопытство и решил прекратить бесполезные попытки, Елена вдруг вздохнула и, нехотя и нерешительно, передала ему папку. А сама опустила голову и еще больше покраснела.

Раскрыв папку, Евгений на мгновение замер, войдя в полнейший ступор и ошалело, расширенными глазами, долго разглядывал карандашный рисунок: совершенно нагая Елена, сидящая в позе речной нимфы у ручья, с подогнутыми вправо ногами, опираясь на левую руку, правая рука – на изящных бедрах, голова повернута влево и чуть опущена, длинные волосы ниспадают на точеную упругую грудь, узкая талия плавно переходит в прекрасный овал бедер…

Евгений догадывался, что Елена скрывает от его глаз в этой папке, но все же оказался не готов к подобному откровению.

Изображенная на рисунке девушка была отнюдь не абстрактной, каковыми он всегда представлял людей на прежде виденных им полотнах, а совершенно реальной, сидящей напротив и притом до крайности смущенной.

Однако, Евгений взял себя в руки, и с видом истинного знатока и ценителя живописи нарочито медленно перекладывал рисунки, подолгу, оценивающим взглядом, вглядываясь в образы. Все