– Вот и ладно, – устало произнес Николай. – Собирайте вещи. Да и не забудьте дать мне список того, что нужно для ребенка. Мне все привезут. Подожду вас в машине. Здесь я девочку не оставлю. Отвезем ее в нормальную клинику. Договорюсь прямо сейчас.

В это время дежурный врач лихорадочно строчил объяснительную на имя главного врача роддома. Временами он истово крестился и бормотал вполголоса:

– Господи, помилуй, Господи Иисусе! Помилуй мя – как там дальше? – а, грешного!

Вообще-то врач он был неплохой, только затурканный жизнью и нервной, вечно орущей женой, уставшей от нищеты, тяжелой работы и лентяя-сына на шее.

– Ну что? – обернулся он к вошедшей Фиме. – Как там ее муж, будет подавать на нас в суд?

– Вроде нет, – ответила Фима.

Ей вдруг стали неприятны суетливое и нервное подергивание врача, его бегающие глаза и даже капелька пота, катящаяся по виску. Неумение достойно принять трагическую ситуацию смерти Зарины делало его жалким. Почему-то именно сейчас ей шибануло в нос неприятно-затхлым запахом пережаренного в автоклаве белья и пеленок.

– Он берет меня на работу няней. Я ухожу, – все еще вбирая в себя эту новость, смакуя ее и пробуя на вкус, сказала она.

События последней ночи казались нереальными. Фима не могла еще осмыслить их до конца. Она быстро прошла в сестринскую, сняла с себя халат, надела мышино-серое, еще мамино пальто, подхватила свою сумку и, не оглядываясь, ушла.

Ровно через два года Борис Филиппович шел после работы по аллее парка. Бабье лето было в полном разгаре. Золотисто-багряные листья лениво покачивались на деревьях. Легкий, почти незаметный ветерок сдувал их под ноги прохожих, устилая перед ними шуршащий, по-восточному яркий ковер. В парке раздавались веселые голоса малышни, окончившей свои занятия в школе и ловящей последние чудные деньки, зарываясь с головой в медвяные пирамиды опавшей листвы. Шедшая впереди него женщина с ребенком показалась врачу странно знакомой. Стройная фигурка, рассыпавшиеся по спине каштановые волосы, ладно сидевший на ней белый джинсовый костюм, непринужденность в жестах и походке… «Может, бывшая платная пациентка?» – подумал он. Борису Филипповичу стало любопытно, и он решил обогнать их, чтобы увидеть лицо женщины. Ему захотелось вспомнить, кто это. Он, торопясь, обошел их и незаметно обернулся. И узнал ее сразу, несмотря на то, что она сильно изменилась. Колоссально изменилась!

– Серафима! – позвал он нерешительно.

Она подняла глаза и увидела его. Ни в лице, ни в душе ее ничто не дрогнуло. Прошлое давно было прочитано, и эта книга закрыта навсегда. Открыта другая, которая только пишется.

– Да, Борис Филиппович, это я, – спокойно сказала она.

– Вы изменились, – задумчиво протянул он. – Похорошели, не узнать. Это она? – кивнул он на девочку.

– Да, это Зарина.

– А я, знаете ли, после той истории от рожениц ни на шаг – как бы чего не случилось. Даже сна по ночам ни в одном глазу. Поверите ли, теперь все ко мне попасть стараются, хвалят. А спасти цыганку все равно бы не удалось тогда, это уже после вскрытия выяснили. Вы знаете – патология крови. Но у меня до сих пор что-то давит внутри, вот здесь, – показал он на грудь.

– Не корите себя, может, зато другим женщинам повезло больше и их дети будут расти с матерью. Ведь спасти ее было нельзя. – Она внимательно посмотрела в его глаза.

– Нельзя, – сокрушенно подтвердил он, поглядел на Фиму и добавил: – Хоть кому-то эта история помогла в жизни, вы теперь совсем другая. Такая красивая. – Впервые он посмотрел на нее глазами мужчины.

Симпатичная маленькая Зарина нетерпеливо приплясывала возле Серафимы. Она была одета в красивое синее пальтишко и такой же беретик. Смоляные ее кудряшки непослушными волнами падали на плечи. Озорные глаза, так похожие на глаза ее матери, блестели проказливой хитринкой.

Вдруг недалеко, через несколько метров от того места, где стояли Серафима, Зарина и Борис Филиппович, засигналила машина. Зарина радостно крикнула:

– Мама, папа приехал! – и потащила Серафиму прочь.

Та оглянулась на врача, и улыбка озарила ее лицо. Борис Филиппович, подавшись в их сторону, смотрел, как Зарина и Серафима бегут навстречу Николаю, вышедшему из машины, заливисто смеясь и бросая друг в друга охапки пушистой желто-красной осени, пахнущей горьковатыми палыми листьями и почему-то одуряюще свежим запахом антоновских яблок.

И Борису Филипповичу взгрустнулось. Он подумал, что что-то важное обязательно надо понять, что что-то очень важное упустил он в своей жизни.

Андрей нарочно замедлял шаги, шаркал стоптанной обувью по кафельным плиткам, сутулился, словно ожидая из-за спины резкого окрика. Но его никто не останавливал. Он неторопливо водил рукой по стене, дотрагивался пальцами до шершавых бугорков, сковыривая слой налипшей краски и оставляя тонкий след царапины, словно делая в памяти зарубки, как лесник делает их на дереве, помечая для спиливания.

– Догоняй, – хриплым голосом позвала Ангелина, – я на машине, сейчас уедем.

Он молча вышел на улицу. На проходной еще сильнее напрягся и успокоился только, взглянув на высокую, увитую колючей проволокой грязно-желтую стену из крошащегося кирпича с наружной стороны из окна машины. «Странно, – подумал он, – я так мечтал об этом, что должен сейчас ликовать». Но вместо этого на Андрея навалилась усталость, и его потянуло в сон.

Развалившись на заднем сиденье, он, полуприкрыв глаза, смотрел на проносившиеся мимо деревья, с которых облетела листва, на хмурое, по-осеннему отчужденное небо, на колдобины почерневших пустых полей, косился на Ангелину. Не вслушиваясь толком в ее оживленную болтовню, думал о прошлом. Одетый в зябкую полузэковскую куртешку, он, казалось, совсем не смущался собственного вида. В голове до сих пор настойчиво звучал один и тот же вопрос: как и когда наступил тот перелом, который и привел его в столь богоугодное заведение тюремного типа для душевнобольных? Красавица Гелька прилетела из Парижа, чтобы выкупить его оттуда. Хорошо, что деньги могут решить все. Или не все? Когда-то мы были молодыми, и я полюбил ее, а она меня, мы поженились. Какое счастливое полуголодное время, богемное, чудное, полное мечтаний! Но любовная лодка разбилась о быт, если можно назвать бытом измену. Однажды, неожиданно вернувшись, Андрей застал жену в объятиях другого. Он так любил её, что готов был простить ей и это, но она своим сексуально-хриплым голосом уверенно заявила: «Я ухожу от тебя. У меня будет ребенок, но я не думаю, что это твой. Извини, я люблю другого». И ушла. Не взяв ничего из нажитого по крохам небольшого имущества. Они остались друзьями. Гельку невозможно было не любить. Она обладала мощной притягательной силой, сводившей с ума и мужчин, и женщин, умела работать и зарабатывать деньги, петь, радоваться жизни, отдыхать… Несмотря на несколько тяжеловесную фигуру, крупные ладони, мужские пальцы, она была красива: статная, с длинными белыми, хоть и крашеными, волосами, с ямочками на щеках, которые появлялись каждый раз, как она улыбалась, а улыбалась она почти всегда. Никому не приходило в голову звать её ангелом – она им и не являлась: Ангелина могла отчудить что угодно – устроить с гаишниками гонки по Москве, а потом весело пить с ними пиво в каком-нибудь дешевом ларьке-кафешке, потерять документы, которые потом загадочным образом приносил прямо ей на квартиру какой-нибудь колоритный бомж, родить неизвестно от кого ребенка, а потом скинуть его на воспитание своей маме… Да мало ли что она могла начудить! Но именно это и привлекало в ней. Это была какая-то особая внутренняя свобода, свобода от условностей, от морали, от самой себя, от обстоятельств.