У меня был только перронный билет.

Ни один из поездов не был моим, я останусь здесь, хотя мне тоже хотелось уехать, мне всегда хочется уехать, когда я вижу поезд, мне ужасно грустно, когда нельзя сесть в поезд, когда я должен остаться на вокзале.

Я смотрел на папу. Он не курил, чемодан он поставил рядом с собой. Я ему завидовал — ведь он сейчас уедет на поезде.

Тетя Фи открыла дверь купе, я запрыгнул внутрь.

— Вылезай, Томми, голубчик, — воскликнула тетя Фи, — ты слишком спешишь.

Она поставила сумки и чемодан в вагон. Я выпрыгнул на улицу, стал крутиться вокруг моего молчаливого папы, слегка толкнул его в бок и закричал:

— Можно я поеду с тобой? Можно?

— Да, малыш, все встанет на свои места, правда? — Он посмотрел на меня. — Я не могу оставить тебя здесь одного, это очень нехорошо с моей стороны.

— Это охренительно нехорошо с твоей стороны, — подтвердил я.

Папа кивнул. Он никогда не говорит, что я выражаюсь грубо. Это я от него и научился так выражаться.

— Всем можно сесть на поезд и уехать! — воскликнул я. — Кроме меня.

— Фи тоже нельзя, — сказал папа. — Кстати, где она?

— А вон она, в купе, она тоже хочет уехать.

Но тетя Фи уже вышла на перрон.

— Все лежит аккуратненько в багажной сетке, — сказала она папе. — Не волнуйся, Йоханнес. Я не буду его баловать.

— Он любит читать в постели, — сказал папа.

Я сглотнул. Пореветь на льду на Амстеле — это куда ни шло, а лить слезы на перроне — нет, не дождетесь.

Папа медленно вошел в купе. Закрыл дверь, поднял окно. Я подошел к нему, тетя Фи — следом за мной.

— Йоханнес, — сказала тетя Фи, — я горжусь тобой. Мужайся и делай, что от тебя зависит.

Папа был сейчас похож на Мостерда: такой у него был грустный вид.

— Я еду в страну Бетховена и Гёте, — сказал он без выражения.

Тетя Фи посмотрела на него с важным видом.

— Могу назвать еще несколько имен, — сказала она.

— Ладно, — отмахнулся папа. — Э-э-э… я бы хотел еще поговорить с Томасом. Ты меня понимаешь, Фи? Ты ведь не обидишься?

Тетя Фи ничего не сказала, но ее взгляд был красноречив. Потом она дважды крепко поцеловала папу, погладила его по седым волосам и решительно отошла от поезда. У спуска в туннель она остановилась.

— У меня будет неудовлетворительно только по физкультуре, — сказал я.

— А что это такое? — спросил папа.

— Ну, знаешь, там, лазанье по канатам, кольца…

— Тебя в школе дразнят? — спросил он.

— Никогда!

Папа неопределенно кивнул.

— Ты знаешь людей по фамилии Зван? — спросил я.

Папа смотрел поверх меня; думаю, он видел что-то там, вдали.

— А что с ними случилось? — спросил он.

— Пит Зван теперь учится у нас в классе.

Папа вздохнул.

— Поезд может в любой момент тронуться, — пробормотал он. — Стоит ли начинать этот разговор? — Он посмотрел мне в глаза. — Ты еще совсем маленький, понимаешь?.. Ты от этого расстраиваешься?

— Мне до фонаря.

— Потом я тебе все расскажу. Но что такое «потом»? Про завтра тоже можно сказать «потом», и через много-много времени тоже будет «потом», и так без конца; сейчас уже на десять секунд позже, чем только что.

Папа всегда несет чушь, поэтому я слушал вполуха.

— У тебя еще остались твои монетки?

Я совсем забыл, что сейчас я богаче обычного, и радостно кивнул.

— Купи для тети кусок мыла.

— Купи-купи… — передразнил я. — Делать мне больше нечего!

— Ты хитрец, Томас, откуда это в тебе? Я буду скучать без твоих историй.

— Дядя Фред терпеть не может мои истории, он думает, что я всё вру.

— Да ну что такое врать, — сказал папа, — кто же рассказывает, не привирая? Я однажды попробовал — выдержал всего десять минут, у меня так разболелась голова, что пришлось принять три порошка. Ты мне веришь?

Я кивнул.

— А это неправда, я все выдумал, — повеселел папа.

— Что значит врать?

— Хм, то же самое, что говорить, по-моему.

— Правда?

Папа усмехнулся.

— Я трамвай, если это не так.

— Тебе хорошо, ты сейчас поедешь на поезде!

— Да, но ведь я поеду не в Париж и не в Рим — я поеду в Тилбург, а оттуда в этот богом забытый Пайне. Ненавижу цензуру. От нее все несчастья. Как поживает Лишье?

— Какая Лишье?

— Лишье с купальником и полотенцем — помнишь?

— Кто тебе о ней рассказал?

— Ты сам, несколько дней назад. Мама всегда говорила: наш малыш — ловелас.

Сейчас, сидя в поезде, который вот-вот мог тронуться, он наконец-то заговорил о маме. Я жуть до чего хотел поехать на поезде куда-нибудь подальше. Для себя я решил: никогда больше не пойду на вокзал, если сам не уезжаю.

— Я о ней говорил? — спросил я.

Папа вздохнул.

— У этой Лишье Оверватер тощие ноги, — сказал я. — А Бет носит очки.

— Бет? А, ты имеешь в виду Бет Зван.

— Да.

— Господи боже мой, как я не хочу во…

— Во Фрицландию?

— В Германию.

Человек в фуражке громко просвистел в свисток.

— Ты должен мне еще что-нибудь сказать, — напомнил я.

— И что же я должен сказать? Понятия не имею.

— Ты должен сказать: слушайся старших.

— Серьезно? А я и не знаю, что такое слушаться.

— Ну как же, если я не буду слушаться, то тетя Фи из-за меня поседеет.

— Она уже седая. Это из-за тебя?

— Да, из-за меня, — ответил я с гордостью.

Поезд дернулся, из трубы одновременно с протяжным гудком вырвалась струйка дыма.

— Лучше б я умер, — сказал папа.

Поезд медленно тронулся.

— Слушайся старших! — крикнул я ему.

— Не-ет! — сказал папа. — Ни за что!

Он высунулся в окошко поезда и стал мне махать. Это получалось у него просто ужасно. Казалось, будто он отмахивается от надоедливой мухи, норовившей сесть ему на лицо.

Вечер воскресенья. Папа, наверное, уже доехал до Тилбурга. В аккуратной гостиной у тети Фи и дяди Фреда я тосковал по вокзалу и поездам.