Пока размышлял, день совсем к ночи скатился. Ведь ни шиша почти не видать, не то что мелкого зайца. Задумался я крепко, аж к бездорожью примёрз задней ногой. Что делать? То ли два шага вперёд, то ли один, но назад.

Тут-то и приблудилась она ко мне. Я впотьмах сразу и не сообразил, что баба. Вот она, задним умом думаю, примета моя к чему была! Ну ладно, баба так баба, не с пустыми же руками из лесу домой возвращаться.

Слово за слово, всё с намёком и ничего лишнего не обещая, сгрёб я её в охапку да под сосну. Она тоже молчком. Да и всяк бы подумал, что ему дороже, перед тем как среди леса глотку драть. Опять же – как военному человеку при ружье сопротивление окажешь? Может, он на часах, может, по иной солдатской надобности в лесу ночью околачивается? Ведь всякие могут быть учения с использованием местности и её обитателей.

Значит, так. Винтовочку я к стволу прислонил, зипунишко скинул, а уж поверх его и мадам пристроил. Не жалко амуниции. Ведь женщина не птица перемётная, чтоб голым огузком да об снег. Особых разговоров, да и вовсе никаких на ночь глядя не разводим. К тому же морозец поджимает. Того и гляди, что в колос пошло, пустоцветом отвалится. Тут некогда хороводиться и песни играть. Да и попутчица оказалась с душевным пониманием, и на холоде, видать, нежиться не привыкши. Слышу, копошится в тех местах, где и надобно. Я ведь нюхом чую, что к чему. В парнях ещё всю голую науку прошёл, и до сей поры износа не наблюдалось. Даже моя домашняя обиды не таит, хоть я у неё и третий. Так ведь прикипела баба, лопатой не отскребёшь.

Чувствую, и эта подоспела. Темновато, правда, да нам и не картины разрисовывать. Я прицелы свои на ощупь навёл и, господи, воля твоя, вспомнил – надо же за осинку какую отскочить, ведь с дому ещё терпел. Это у всякого калибра осечка случается, хотя и дело-то плёвое, разговоров больше.

Я портки в охапку да намётом за ближнее дерево, словно молодой стригунок.

По дороге думаю, хорошо хоть рассиживаться не приходится, а то с наветренной стороны так бы и примёрз к почве всеми кореньями при таком суровом климате.

Назад я возвернулся петушком с лёгонькой походкой. Глядь кругом – а ни бабы моей, ни одежонки. Словно, корова языком. Я мигом к оружию – и там след простыл. Вот, мыслю, опростоволосился, вот, разумею, и доверяй всякому. А главное – синею и волосья по всему телу дыбом. Уже в полголовы думаю, ладно, разбойник повсеместно встречается, но с чего бы на всё согласная баба лютовать стала? Довели народ до пределов гласности. То есть в открытую человека обирают и на закон с размаха плюют. И обидно мне стало за власть, как за свой пустой карман.

Стою, горюю, но жить-то надо.

А как? Если вскачь припустить, то, может, и выживу, хоть и не весь целиком, а ежели гуляючи, то до срока осиротею на погосте. Словом, как ни выбирай, но от инвалидной коляски не отпихнёшься.

И в этот мой горький раздумный час выкатывается из ельника та чёртова полюбовница с моим ружьём наизготовку, словно всю жизнь просидевши в партизанах. И как герой гражданской войны промеж нас, этот новоявленный насильник, погнала меня пленным манером в родную деревню, будто нам больше и делать нечего. И такая в ней стервозная непреклонность объявилась, словно она в казармах на военных уставах все зубы сточила или весь свой цветущий век гоняла по трактам уголовный элемент. А ни в побег удариться, ни в сговор вступить. Одним словом, полное поражение в моих человеколюбовных правах.

С первого своего подневольного шага догадался я, чем наш этап закончится. Поэтому, зная горячий до знойных боёв норов своего домодельного жандарма, мороза я уже не чуял, как и прочих превратностей последнего в собственной жизни пути. И было мне всё равно, где сгинуть, хотя в тепле отойти было бы куда как пристойнее.

Однако, всё обошлось почти миром.

Как сдавал меня ослабевшим трофеем этот поганый террорист бабьего пола на руки родному освободителю – помню. Какой был дан супостатом военный отчёт домашней власти, с похабным намёком на моё лесное заблуждение, тоже помню, но уже с провалами. Ведь слова вставить не позволили, словно я враг нашей народности или вовсе безъязыкий арап. А вот как мои бабы в четыре руки крушили об меня моё же ружьишко – не помню, хоть застрели без следствия.

Правда, до конца не прибили. И головой я не тронулся. Но лишь только пошёл на поправку и стал подумывать о своих законных правах кормильца, моя неуёмная домашняя жена принялась ровнять о мои же бока совместно нажитые удилища. А они у меня, надобно сказать, сработаны на совесть. Хорошо ещё, что не расстарался заготовить их на всю жизнь, а то не вылезать бы мне из-под лавки на свет божий до второго пришествия. Ненасытная мстительница даже бредешок ко мне примерила. Но слабоват оказался. Не выдержал поругания. Сломалась снасть. И ведь ни с чего баба взъярилась. Всего-то делов, что соседку за полночь сопливым карасём угостил. Со всяким бывает от любвеобилия к женской среде обитания.

И с той поры катится моя жизнь под уклон заката. И существую я как мерин в хомуте. Ни охоты, ни рыбалки, ни, упаси господь, грибков в любой погодный сезон. Чахну на подворье. Тем более, что в рабочее время отлучиться по своим интересам почти не успеваю. Не кролик всё-таки.

Правда, наладился было ивняк заготовлять да корзины плесть ради душевного равновесия. Так ведь и тут моя хозяйка те угодья выследила. А ведь я и в мыслях ничего, кроме семейственности, не держал, всё о прибытке пёкся. То есть без злобного умысла.

Соседушка-то моя, наверно, так теперь всю жизнь мимо ивняка в косынке проходит, малость прихрамываючи. Ну а с меня, как с гуся вода, даже фельдшерицу, и ту только на третий день для моего обследования вызвали. Переломов не нашли. Не под трактор же попал.

А сейчас пребываю в полном сонном угаре, словно клещ за пазухой в летний день. И от тоски надумал в следующее лето домашних зайцев разводить. Но, говорят, они едоки дюжие, и им всякого разнотравья с дальних лугов подавай. Ничего, думаю в одиночестве, стерпим всё, да и приварок для семьи, как тут ни крутись и с оглоблей не бегай.

Вот и всё. Закончилась моя командировка в этом небольшом, но с одним значительным заводом городе. Не зря мне так не хотелось ехать сюда. С первых же дней понял, что здесь, кроме работы, делать нечего, поэтому и выполнил её за неделю до срока. И сейчас, когда билет на завтрашний поезд лежал у меня в кармане, я впервые бездумно и легко бродил по вечерним улицам, присыпанным первой листвой увядающего лета.

Вот тогда и столкнулся я с Андреем.

Мы вообще-то не были большими друзьями, но сейчас эта встреча, спустя десятилетие после окончания института, вызвала в наших душах неподдельную радость. Оказалось, что однокашник живёт в этом городе, а потому, на правах хозяина, он потащил меня в ресторан, где мы и просидели до закрытия, всё глубже погружаясь в дни юности с каждой новой рюмкой.

Вернула нас в серые будни официантка, объявив таким же серым голосом об окончании её рабочего процесса, чем очень огорчила наши размягчённые сердца.