Однажды ситуация вышла из-под контроля. Случился отвратительный скандал.

Все совпало – хуже некуда. Лизе отменили два класса по специальности из-за болезни преподавателя. Она проигнорировала замену, на урок не пошла и понеслась из консерватории на старую квартиру. Дом уже был почти весь расселен – его выкупил какой-то кооператив, и теперь бывшая глазная клиника доктора Майзеля должна была стать пошивочным цехом и комиссионным магазином одновременно. Кооператив уже расселил всех бывших жильцов из аварийного помещения, осталась одна Валентина, которую никак не могли переселить из-за отсутствия у нее каких-либо документов. Она саботировала решение этого вопроса. Над Валентиной сгущались тучи, но она, по ее выражению, «на всех забила». Лиза продолжала бегать сюда по инерции. Злющая и вечно пьяная Валентина давно бы спустила ее с лестницы, но Лиза почти всю стипендию тратила на четвертинки водки, которые Валентина ласково называла «чебурашками». Только они могли заставить мрачную Вальку выйти в парадную и, пуская слезу, проверить почту.

– Ох, горе-то какое, – подвывала она, – никто нам, бедным женщинам, не пишет. На х… мы никому не нужны. Как переспать, так пожалуйста, а как письмо написать, так не дождесси…

Относительно Лизы она попадала в яблочко, а что до самой Валентины – писем ждать ей было не от кого. Как правило, те, кто оказывался с ней в постели, ни ее именем, ни фамилией не интересовались, а если и спрашивали, то быстро забывали.

Обычно ящик оказывался пустым. Иногда в нем лежали извещения из жэка за неуплату долгов, но Валька выбрасывала их на помойку.

Заверив Валентину, что через пару дней письмо придет, Лиза пошла через двор к воротам. Опять постояла у дерева, подышав на его заледенелый ствол, и, дойдя до остановки, вскочила в почти свободный трамвай. Примостившись в углу на холодном сиденье, задремала, чуть не пропустив свою остановку. Ей опять приснилось холодное железное нутро почтового ящика. Она скреблась, стараясь нащупать ногой вмятину или трещину, чтобы подтянуться наверх и отбросить крышку, но соскальзывала и больно билась головой и плечом. Очнулась от очередного удара – трамвай шатало на виражах, а Лиза, сидя у окна, раскачивалась, как тряпичная кукла, ударяясь о стекло. Последний удар был сильным – на лбу наливалась шишка. Лиза вышла из трамвая и, срезая путь, побрела через парк.

Похолодало – порывистый ветер задувал, обжигая щеки и нос. Деревья и кусты упаковались в ледяные футляры, а на фонарях наросли белые мохнатые шапки, вроде той, что подарил ее маме Алексей Петрович. Эта шапка превращала мамину голову в снежный сугроб. Лизе было смешно смотреть, как мама осторожно снимает ее, нежно дует на мех, гладит, приговаривая: «Песец! Голубой песец!», словно под руками не шапка, а несчастный зверек. Те фонари, с которых ветер уже сорвал «песцов», стояли, матово лоснясь лысыми головами. Лиза загадала: если шапок на фонарях нечет, то она получит от Паши письмо и даже встретится с ним, и у них опять ЭТО будет. Пройдя всю аллею, она насчитала семнадцать. Восемнадцатый заснеженный фонарь был сломан, его «голова» болталась на перекрученном шнуре, да и «песцовая шапка» с нее частично сползла. Его можно было не брать в расчет, но настроение у Лизы испортилось. Лиза сорвала сосульку и приложила ко лбу – шишка противно ныла. Плетясь к дому, она знала, что зайдет в пустую квартиру, потому что мама сейчас на работе. Хотелось посидеть в тишине, пройти на кухню, налить горячего чаю, посмотреть в окно, из которого можно разглядеть краешек моря, а потом забраться под одеяло и заснуть, ни о ком и ни о чем не думая.

Отпирая входную дверь, Лиза поняла, что ее мама уже дома, и не одна, – на полу, в лужице, от подтаявшего на каблуках льда, валялись мамины сапожки, придавленные начищенными ботинками Алексея Петровича. Телевизор орал возбужденными голосами народных депутатов. Дверь в мамину комнату была открыта. Лиза раздумывала: что лучше – сделать вид, что не приходила, и тихо смыться на улицу или незаметно пройти мимо открытой двери. Выходить на холод не хотелось, оставалось одно – проскочить по коридору в свою комнату. Телевизор оглушительно вещал, и было ясно, что никто не услышал звука открывающейся двери. Лиза тихонько в одних носочках проехалась по гладкому паркету, как по льду, но дикие стоны, доносящиеся из маминой комнаты, заставили ее притормозить. То, что она увидела, привело ее в состояние ступора. Лиза не могла оторвать глаз от многорукого и многоногого существа, сидящего на диване с закатанными к потолку глазами. Две руки его упирались в колени, а две другие – мяли большие, лежащие на вздутом животе, груди. Одна пара ног была широко разведена, открыв внизу живота мохнатый треугольник, внутри которого, как поршень, ходил гладкий отросток. Другая пара ног торчала из-под первой и была обнесена, как войлоком, седыми волосами. На плечи многочленной особи был наброшен ядовито-алый пеньюар, смахивающий на мантию кровожадного монстра, а лицо, искаженное гримасой муки, было на самом деле не единственным. Монстр оказался двухголовым. В тот момент, когда голова с белесыми локонами шестимесячной завивки прогибалась в шее, натягивая второй подбородок и обнажая запачканные помадой зубы, вторая голова, с дебильно отвисшей губой и вывалившимся толстым языком, пыталась встать на место той – отогнутой. Существо, напоминающее одновременно сиамских близнецов и борцов сумо, подпрыгивало на диване и стонало на два голоса. Иногда оно замирало, бессмысленно глядя на экран телевизора, в котором похожими голосами орали депутаты. После очередного прыжка, испустив сдавленный рык, существо распалось на две части, повалившись на диван. Алексей Петрович протянулся к Вере, чтобы поцеловать, и увидел стоящую в дверях Лизу.

Он толкнул Веру в бок, та очнулась и, быстро сев на диване, уставилась на обалдевшую Лизу.

Девочка закрыла лицо руками и сползла на пол. Полуголые любовники, бросились на помощь потрясенной Лизе. Мать попыталась ее поднять, Алексей Петрович, запахиваясь в плед, побежал за водой на кухню. Когда Лиза подняла на них глаза, черные, как угли, в лице ее не было ни кровинки. Из ее перекошенного рта извергались потоки грязной брани. У Алексея Петровича похолодела спина. Вера виновато успокаивала Лизу и пыталась оправдаться, напирая на то, что это не просто так – что между ними любовь.

– Любовь! – выкрикнула как ужаленная Лиза. – Ненавижу! Что вы об этом знаете? Не смейте это слово пачкать! Ты его ублажаешь за обкомовский паек, а у него жена есть, это как, нормально?! Заложу его, обещаю, пусть еще раз тут появится!

Вера тряхнула ее как следует, а Лиза не унималась. Она вырвалась из Вериных рук и набросилась с кулаками на несчастного Петровича. Он пытался удержать плед, прикрывающий срамные места, и неловко отмахивался. В конце концов Лиза устала. Она плюнула ему в лицо и направилась в свою комнату. Петрович утерся, а Вера вскипела – бросилась к Лизе, рывком развернула ее и отвесила тяжелую пощечину.

В этот день Лиза впервые сбежала из дому. Вера что-то кричала ей вслед, потом судорожно одевалась, чтобы догнать и остановить. Успокоительные речи Алексея Петровича, что, мол, никуда Лиза не денется, побегает, охладится и вернется, разозлили ее не на шутку. Она огрызалась: если бы не его идиотская идея таким образом выражать свое отношение к съезду, то могли бы дождаться вечера, поехать к нему и не рисковать. А теперь, что теперь делать?! Где искать?