Розетта Гримо удивленно подняла глаза. Она сидела неподвижно, держа сигарету так, словно целилась ею куда-то вдаль. Искра, промелькнувшая в ее удлиненных глазах, и частое дыхание свидетельствовали о том, что она чем-то недовольна или что-то знает.

Менгена это очень беспокоило. Он похож был на того, кто пытается быть славным парнем и жить в согласии со всем миром, если мир ему это позволит. Ремпол чувствовал, что мысли Менгена не имеют никакого отношения к Петтису вообще, а поэтому запнулся, прежде чем до него дошел вопрос доктора Фелла.

– К шуткам? – переспросил Менген и нервно провел рукой по жесткой, словно проволока, черной копне волос. – Петтис? Боже мой, нет! Он для этого слишком серьезный. Но, понимаете, его лица мы не видели. После ужина мы сидели в комнате внизу…

– Подождите! – перебил его Хедли. – Двери комнаты были открыты?

– Нет, – недовольно ответил Менген. – Кто же сидит зимним вечером при открытых дверях в комнате с центральным отоплением? Я знал, что мы услышим звонок, если он позвонит. Кроме того, я, откровенно говоря, не ждал, что случится какое-то несчастье. За ужином у меня сложилось такое впечатление, что или профессор воспринимает эту историю как обман, или все уже устроено, следовательно, он, во всяком случае, не боится.

– У вас тоже сложилось такое впечатление, мисс Гримо? – спросил Хедли, не сводя с Менгена взгляда своих ясных глаз.

– Да, в определенной мере… Да нет, не знаю, – наконец ответила девушка. – Никогда нельзя было сказать определенно, когда отец сердится, когда шутит, а когда лишь делает вид, что шутит или сердится. У моего отца странное чувство юмора. Ему нравятся драматические эффекты. Ко мне он относился, словно к ребенку. Я не помню, чтобы он чего-то боялся, а поэтому… Не знаю. Но… – Она пожала плечами и продолжала: – Последние три дня он вел себя так необычно, что, когда Бойд рассказал мне о человеке в ресторане…

– Что было необыкновенного в его поведении?

– Ну, например, он что-то ворчал себе под нос или вдруг начинал сердиться по мелочам. До сих пор это случалось редко. А кроме того, он очень много смеялся. Но самое большое удивление вызывали письма. Они начали приходить с каждой почтой. Не спрашивайте меня, что в них было, отец их немедленно сжигал. Письма были в простых дешевых конвертах. Я бы не обратила на них внимания, если бы не его привычка… – Она заколебалась. – Понимаете, он был из тех, кто, получив при вас письмо, сразу скажет, что в нем, и даже от кого оно. Бывало, как разгневается, как закричит: «Проклятый мошенник!» – или: «Ну подожди-ка!» – Или весело: «Ну-ну, вот письмо от такого-то!» И таким тоном, словно тот «такой-то» живет где-то на обратной стороне Луны, а не в Ливерпуле или Бирмингеме. Не знаю, поймете ли вы…

– Поймем. Рассказывайте дальше, пожалуйста.

– А, получая эти письма, он не говорил ничего. На его лице не дрогнул ни один мускул. И знаете, до вчерашнего дня он ни одного письма открыто не уничтожал. А вчера за завтраком, снова получив письмо, он смял его, вышел из-за стола, задумчиво шагнул к камину и бросил в огонь. Как раз в этот момент тетя… – Розетта бросила на Хедли быстрый взгляд и, запнувшись на слове, смущенно замолчала. – Миссис… мадам… я хочу сказать, тетя Эрнестина… Как раз в это мгновение она спросила, не положить ли ему еще копченой свиной грудинки. Отец внезапно повернулся от огня и закричал: «Идите к черту!» Не успели мы опомниться, как он, ворча, что человеку не дают покоя, тяжело вышел из комнаты. Вид у него был ужасный. В этот же день он привез ту картину, был снова приветлив, усмехался, помог водителю и еще одному человеку внести ее наверх… Я… я… не желаю, чтоб… – Розетта задумалась, а это было плохо. – Я не желаю, чтоб у вас сложилось впечатление, будто я не люблю отца, – добавила она неуверенно.

– А до тех пор отец вспоминал про того человека из ресторана?

– Мимоходом, когда я спрашивала. Он сказал, что это – шарлатан, который угрожает ему за насмешку над… колдовством.

– Почему, мисс Гримо?

– Я это чувствовала. – Девушка, не моргая, смотрела на Хедли. – У меня часто возникала мысль, не было ли в прошлом моего отца чего-то такого, что могло накликать на него беду.

В наступившей тишине слышно было поскрипывание и глухие равномерные звуки шагов на крыше. На лице у девушки появлялись словно отблески пламени то страх, то ненависть, то боль, то сомнение. Положив ногу на ногу, она забавно выпрямилась в кресле, вяло улыбнулась и обвела присутствующих взглядом слегка прищуренных глаз. Голова ее лежала на спинке кресла так, что свет падал па шею, отражался в глазах, оттенял скулы, и лицо казалось грубым и скорее широким, чем вытянутым.

– Могло накликать беду? – переспросил Хедли. – Я не совсем понимаю. У вас есть основания так думать?

– Никаких оснований у меня нет, и я так не думаю, – быстро ответила Розетта. – Просто эти его чудачества… Возможно, сказались отцовские пристрастия… Кроме того, считалось, что моя мать – она умерла, когда я была еще ребенком, – тоже была ясновидящая. – Девушка поднесла ко рту сигарету. – Извините, вы меня о чем-то спросили?..

– Прежде всего о сегодняшнем вечере. Если вы считаете, что сведения о прошлом вашего отца чем-то помогут, то Скотленд-Ярд воспользуется вашим советом.

Девушка вынула изо рта сигарету.

– Но, – продолжал Хедли бесцветным голосом, – вернемся к тому, что рассказывал мистер Менген. Итак, после ужина мы вдвоем пошли в гостиную. Дверь в прихожую была закрыта. В котором часу профессор Гримо, по его словам, ждал посетителя?

– Э-э… Значит, так… – Менген наморщил бледный лоб и достал носовой платок. – Он пришел раньше. Профессор сказал, что посетитель придет в десять, а он пришел за пятнадцать минут до десяти.

– В десять? Вы уверены, что он сказал в десять?

– Ну… Да! По крайней мере я думаю, что так. Часов в десять, не правда ли, Розетта?

– Не знаю. Мне он ничего не говорил.

– Понимаю. Дальше, Менген.

– Мы играли у камина в карты. По радио передавали музыку, но звонок я услышал. Часы на камине показывали без пятнадцати десять! Я слышал, как входная дверь открылась и миссис Дюмон сказала что-то вроде: «Подождите. Я спрошу», – и закрыла дверь. Я крикнул: «Кто там?» Но музыка была такая громкая, что я, конечно, должен был подойти к двери, прежде чем мы услышали голос Петтиса. Мы были уверены, что это Петтис. Он воскликнул: «Привет, молодая парочка! Это я, Петтис. Что за формальность? Мне надо увидеть хозяина. Я пойду наверх».

– Он сказал именно эти слова?

– Да. Только Петтис всегда называет профессора Гримо хозяином. Больше никто на это не отваживается, разве что Бернаби. Но тот называет профессора «отцом». Так вот, он пошел наверх, а мы вернулись к игре. Ближе к десяти я начал немного волноваться и прислушиваться внимательнее.

– Следовательно, тот, кто назвал себя Петтисом, – вслух размышлял Хедли, черкая что-то в блокноте, – разговаривал с вами через дверь и вас не видел. Как вы думаете, откуда он знал, что вас двое?