A графская дочка — довольная и спокойная — покоилась на ложѣ изъ мха и прошлогоднихъ листьевъ, оцѣпенѣлая въ долгомъ снѣ любви, потому что въ это время надъ землею трещали морозы, a зимою деревья, вмѣстѣ съ геніями, дающими имъ жизнь, спятъ, какъ сурки и медвѣди…

Пришла весна, и — съ первымъ крикомъ грачей — сталъ оживать старый дубъ; медленно-медленно просыпался онъ; отшумѣли снѣжные ручьи, сошли подснѣжники, соловей защелкалъ въ листьяхъ березы, уже съ зеленый грошъ величиною, — тогда прокатился первый громъ. Заквакали надъ озеромъ первыя лягушки, и старый дубъ развернулъ первый новый листъ… И въ тотъ же мигъ оцѣпенѣлый духъ приподнялся на своей подземной постелѣ — и радостными помолодѣвшими глазами переглянулся съ проснувшейся женою.

Въ синія майскія ночи графская дочь поднималась на поверхность земли и, какъ русалка, качалась на вѣтвяхъ своего дуба, играя туманомъ и луннымъ лучомъ. Она чуяла, какъ листья наливаются соками, какъ корни, подобно насосамъ, тянутъ влагу изъ земли, какъ медленно всасывается она въ старыя жесткія поры ствола и сучьевъ. Черемуха, рябина и дикая яблоня дышали на встрѣчу ея радостному, свободному дыханію. Соловей на березѣ свисталъ, урчалъ и злился, что, какъ ни старается, не можетъ перепѣть, сосѣда въ ближайшемъ орѣховомъ кустѣ. Бывало иной разъ такъ тихо, что графская дочь слышала плескъ веселъ внизу на озерѣ и, съ дальняго берега, тягучія пѣсни рыбаковъ, чьи костры дрожали двойными красными звѣздочками — въ ночи и въ озерѣ. Гудѣли хрущи, гремѣлъ лягушечій хоръ: рогачъ летѣлъ высоко и стоймя, какъ маленькій дьяволъ. Все шумѣло и пѣло о новой жизни, и новой жизни улыбались сверху помолодѣвшія звѣзды… Бѣлая женщина въ вѣтвяхъ дуба слушала, смотрѣла, обоняла, и ей было хорошо и полно, — и она чувствовала себя одною душою съ весеннею природой, потому что и внутри себя она чувствовала трепетъ новой, нарождающейся жизни…

Два всадника мчались лѣсною тропою. Одинъ былъ новый владѣлецъ башни. Другой — его капелланъ, угрюмый, босой монахъ въ коричневой рясѣ. Онъ презрительно смотрѣлъ на расцвѣтшую природу; ея радость казалась ему грѣхомъ и соблазномъ. Онъ не понималъ хвалы Богу въ цвѣтеніи травъ, въ пѣніи птицъ, въ солнечномъ лучѣ, въ глубокой синевѣ неба, — онъ умѣлъ славить Его только сталью, красною отъ крови еретиковъ, и смрадомъ костровъ, на которыхъ жарились живые язычники. Взглядъ капеллана скользнулъ по кудрявой шапкѣ стараго дуба и омрачился. Монахъ сказалъ:

— Вотъ еще одинъ изъ кумировъ невѣжества. Господинъ! давно пора положить конецъ суевѣрному почтенію, какое оказываютъ этому языческому дереву твои подданные, оскорбляя тѣмъ церковь и добрые нравы. Подари мнѣ этотъ дубъ! — я его уничтожу.

— Возьми, — сказалъ рыцарь, — мой предшественникъ, графъ, повѣшенный мною на воротахъ башни, дорожилъ этимъ дубомъ, потому что дубъ значился y него на гербовомъ щитѣ. Но y меня нѣтъ дуба въ гербѣ, и мнѣ столько же дѣла до этого дерева, какъ до прошлогодняго снѣга.

И, привставъ на стременахъ, онъ хватилъ боевою сѣкирою по суку, растопырившему надъ дорогою лапы-листья.

Въ этотъ вечеръ мужъ явился графской дочери безъ кисти на обрубленной лѣвой рукѣ. Онъ сказалъ:

— Судьба велитъ намъ разстаться. Мы — духи лѣсовъ — живемъ, пока живутъ наши деревья. Деревья живутъ, пока мы живемъ. Сегодня меня тяжело ранилъ твой бывшій женихъ. Завтра меня вовсе срубятъ, распилятъ и сожгутъ. Я умру. Но ты не должна погибнуть. Вмѣстѣ съ утреннею зарею оставь меня и иди въ лѣсъ на встрѣчу солнцу. Ничего не бойся. Я буду смотрѣть на тебя черезъ деревья, потому что я выше всего лѣса. Но когда ты оглянешься и не увидишь меня, значитъ, — меня уже не будетъ на свѣтѣ. На опушкѣ лѣса ты найдешь хату угольщика; его семья чтитъ меня и приноситъ мнѣ дары. Скажи этимъ людямъ, что уходятъ изъ міра древніе боги, умеръ старый дубъ и завѣщаетъ имъ хранить свою жену и своего ребенка…

Напрасно графская дочь плакала, умоляя мужа, чтобы онъ позволилъ ей остаться и раздѣлить его судьбу. Съ утреннею зарею онъ указалъ ей звѣриную тропку, по которой ей надо было пробираться. Она шла и все оборачивалась, и все видѣла надъ лѣсомъ могучій лиственный куполъ стараго дуба. Видѣла его въ розовыхъ заревыхъ краскахъ, въ золотомъ блескѣ полдня… онъ стоялъ круглый, неподвижный… Потомъ онъ вдругъ какъ будто скривился на бокъ… Графиня прошла еще нѣсколько сажень — сердце ея крѣпко билось — оглянулась: нѣтъ, это только такъ странно видно, — дубъ живетъ!.. Оглянулась еще разъ: лиственнаго купола уже не было надъ лѣсомъ, — a дубрава глухо ахнула въ отвѣтъ паденію вѣкового богатыря…

Угольщикъ подобралъ въ лѣсу безчувственную женщину и съ удивленіемъ узналъ въ ней безъ вѣсти пропавшую графскую дочь. Въ его хижинѣ она разрѣшилась отъ бремени мальчикомъ и умерла. На груди ребенка было странное родимое пятно — въ видѣ дубовой вѣтки съ гроздьемъ желудей. По этому знаку и по предсмертнымъ признаніямъ его матери, мальчика прозвали Дубовичемъ. Это и былъ Само Дубовичъ, первый изъ рода Дубовичей, до сихъ поръ могучихъ, богатыхъ и славныхъ — одни въ Галиціи, другіе на далекомъ Далматскомъ побережьи.

ЗОЛОТАЯ ПЛАНЕТА

Легенда острова Корфу

«Мы были вдвоемъ на пустынной скалѣ, оторванной подземнымъ огнемъ отъ острова чудной и дикой красоты и одиноко брошенной въ глубокое море.

„Солнце тонуло въ западныхъ водахъ, a наростающій полумѣсяцъ уже стоялъ въ небѣ бѣлымъ пятномъ, готовый загорѣться, едва послѣдній красный лучъ сбѣжитъ съ лысыхъ вершинъ за проливомъ, едва померкнетъ морская даль, окрашенная золотомъ и кровью.

„И солнце утонуло, и синяя ночь вышла, на смѣну ему, изъ прохладнаго воднаго царства. Мертвый мѣсяцъ ожилъ, и длинный золотой столбъ закачался въ спокойныхъ водахъ; дрожа и сверкая, тянулся онъ отъ нашей скалы… Казалось — то былъ таинственный путь, по которому мертвые идутъ съ земли въ обитель блаженства. Я смотрѣла въ далекій блѣдный туманъ и искала вереницу бѣлыхъ тѣней, — какъ невѣрно ступаютъ онѣ, слѣпыя, по огненной влагѣ, робко держась другъ за друга, покорныя зову путеводителя душъ. И парусъ, застывшій чернымъ пятномъ на золотѣ моря, не служилъ ли ладьѣ, гдѣ спокойно дремлетъ старыя Харонъ, ожидая, пока до бортовъ уйдетъ въ воду ветшающій челнъ подъ грузомъ незримыхъ сѣдоковъ, пока голосъ тѣни-водящаго бога не прикажетъ ему взять въ мозолистыя руки тяжелыя весла?

«Мы были вдвоемъ — я и Онъ… Какъ всегда, я не видала Его; какъ всегда, Онъ только дышалъ прохладой надъ моими плечами. Но я знала, что Онъ со мною — свѣтлый, какъ бѣлое облако, прозрачный, какъ