суда в марте 1906. В отличие от несуществующих родственников Маркса, Луначарского и т. п., сын лейтенанта Шмидта — лицо реальное: семнадцати летний Евгений Шмидт находился при отце во время восстания и вместе с ним бросился в ледяную воду, перебираясь с горящего «Очакова» на один из верных Шмидту миноносцев. После октября 1917 эмигрировал; в 1926 в Праге вышла его книга воспоминаний об отце и о событиях на Черноморском флоте. Изданная под фамилией «Шмидт-Очаковский», она содержит резкие выпады против большевиков [Шмидт-Очаковский, Лейтенант Шмидт, 191, 275].

Роль «сына лейтенанта Шмидта», в которой подвизаются десятки жуликов, — выдумка соавторов, остроумная ввиду нескольких обстоятельств, ускользающих от современного читателя. Проходимцы, выдававшие себя за родню солидных деятелей партии и революции, были характерным явлением эпохи [см. ЗТ 2//9]. Но следует учитывать и год действия романа — юбилейный 1930, когда все связанное с 1905 г. было предметом особого внимания. Выбор П. П. Шмидта, этого одиночки, идеалиста, своего рода Дон Кихота русской революции, на роль чьего-то престижного предка или родственника (вроде Маркса, Луначарского и т. п.), да еще в массовом масштабе («Тридцать сыновей лейтенанта Шмидта»), хотя и соответствует духу дня, но выглядит комично, в духе той прививки советских понятий к малоподходящим объектам (от старух в богадельне и старого ребусника до иностранных журналистов и индийского философа), которая является характерным приемом соавторов [ср. ДС 8//10; ЗТ 9//8; ЗТ28//9; ЗТ 33//2].

Изобретенное соавторами амплуа «сына лейтенанта Шмидта» сводит воедино три черты самозванцев и аферистов, порознь знакомые тогдашнему читателю:

(1) Утверждение о родстве с кем-либо из революционных или советских деятелей (обычный случай);

(2) Рассказы о своем личном участии в революциях и других славных делах;

(3) Неправдоподобная молодость просителя в эпоху его мнимых подвигов: если верить его словам, он «должен был угодить на каторгу 8-летним мальчиком, а участником революции пятого года стал 4-х лет от роду» [Кремлев, см. ЗТ2//9]. В сатирическом обозрении В. Лебедева-Кумача «Приготовьте билеты» [1929; имеются в виду партбилеты] некий субъект с темным прошлым заявлял комиссии по чистке, что он «семи лет уже боролся с проклятым царизмом» [Тенин, Фургон комедианта, 147]. Ср. также очерк «Младенцы 1905 года» [КН 07.1926].

Сын лейтенанта Шмидта — редкая, если не единственная, реальная фигура, совмещающая все три названных признака: он (1) сын легендарного революционера, (2) сам участник революции, и при этом (3) участник несовершеннолетний, «ребенок-герой» («Я был дитя», — говорит Бендер председателю. Что реальный Е. Шмидт был в 1905 уже юношей, без труда скрадывается в памяти людей четверть века спустя).

«Дети лейтенанта Шмидта» — параллелизм к жюльверновским «Детям капитана Гранта». Еще более вероятным источником кажется «Шмидт и его сыновья, или Сила канкана» — баллада-пародия Н. Буренина на пушкинскую балладу «Будрыс и его сыновья», весьма популярная в годы франко-прусской войны 1870-71 [см.: Забытый смех, 348]. (Первую параллель напомнил, а вторую указал комментатору К. В. Душенко.)

Вопрос огоньковской «Викторины»: «36. Какой русский революционер был расстрелян на острове Березань?» Ответ: «Лейтенант Шмидт» [Ог 24.08.29].

1//18

Председатель… живо вспомнил знаменитый облик революционного лейтенанта с бледным лицом и в черной пелерине с бронзовыми львиными застежками. — Эту популярную в начале XX века пелерину вспоминают В. Катаев («На господине была надета черная крылатка морского покроя, застегнутая на груди цепочкой с двумя пряжками в виде львиных голов» [Разбитая жизнь, 338]) и В. Каверин («[отцовская]…плащ-крылатка, застегивавшаяся на медную цепочку с львиными, также медными, мордами, в которых были спрятаны петля и крючок» [Освещенные окна, 201]). Она запомнилась современникам в связи с фигурой П. П. Шмидта. Ср. описания его внешности в рассказах: «…черная пелерина с желтыми накладными застежками-львами и черная фуражка с белыми кантами» [Д. Хайт, Бурьян].

1//19

В учреждениях появились пружинные адвокатские диваны… [до конца абзаца]. — Упоминаемая здесь мебель появляется в советских учреждениях в результате послереволюционных реквизиций и распределения вещей по ордерам (см. сюжет первого романа). Признак революционной эпохи — разбросанность и смешение вещей, когда-то составлявших ансамбли [см. об этом: Щеглов, Антиробинзонада Зощенко]. Их совместное, еще неразрозненное бытие в доме состоятельного петербургского адвоката в 1915–1916 вспоминается в романе М. Алданова «Ключ» (выделяем детали, упоминаемые в ЗТ):

«В… [гостиной, купленной за большие деньги в Вене] был и американский белый рояль, и голубой диван с приделанными к нему двумя узенькими книжными шкапами, и этажерки с книгами, и круглый стол, заваленный художественными изданиями, толстыми журналами… Здесь все было чрезвычайно уютное и несколько миниатюрное: небольшие шелковые кресла, низенькие пуфы, качалка в маленькой нише, крошечная полка с произведениями поэтов, горка русского фарфора и портрет Генриха Гейне в золотой рамке венком, искусно составленным из лавров и терний».

«Диван поражал своей величиной и высотой спинки, заканчивающейся широкой полкой со статуэтками из бронзы и чугуна, уставленными на ней» [в аристократическом доме в Петербурге; Колесников, Святая Русь, 13; фото такого дивана — в Чу 32.1929]. Горка с чашками, самоварный столик, тахта, кресла, низкий ковровый пуфик, американский книжный шкаф — такова обстановка кабинета члена Государственной Думы [Козаков, Девять точек, кн. 2: 89, 95].

1//20

А шкафчик-то типа «Гей, славяне!». — Шутка из записей И. Ильфа [ИЗК, 204]. «Гей, славяне!» (Hej, slovaci!) — националистическая песня; автор — словацкий поэт Самуэль Томашик (1813–1887). В России известна в переводе Н. В. Берга. Была популярна в предвоенные и военные годы, когда, по словам С. Рафальского, «правые любили спеть с подъемом «Гей, славяне!» и вспомнить о тевтонском «Дранг нах остен»» [Что было…, 14], а позже в эмигрантских кругах в славянских странах, где она исполнялась на торжественных актах и парадах.

Бендер имеет в виду так называемый «славянский» шкаф (изделие «грубой рыночной работы», «славянский шкаф с зеркалами до самого полу, так что можно посмотреться с ног до головы»), пример неэкономности, безвкусия, устарелости советской мебели, о которых много писала печать конца 20-х гг. И. Ильф в фельетоне «Древо познания» констатирует, что Мосдрев «из наследия прошлого выбрал только самые пошлые образцы» [Чу 32.1929]; на фото — «адвокатский диван» с полочкой, кровать с балясинками и шишечками и т. п. Старомодная мебель критиковалась, среди прочего, за монументальность, несовместимую с послереволюционным дефицитом жилплощади. «Растут новые заводы, построен Турксиб, мощным током питают страну электростанции. А позади, за баррикадами из диванов и славянских шкафов, за горой семейных подушек, мелкими шажками семенит старый быт… Ни Турксиб, ни Днепрострой, ни турбины до сих пор не вырвали почву из-под ножек славянского шкафа… Зеркальные славянские шкафы, огромные, как памятники» [Т. Тэсс, Вещи и мы, Ог 30.08.30; ее же одноименные стихи, Чу 12.1929; ее же Революция под крышей, ТД 01.1930; см. также