Можно сказать, что мы унаследовали ряд способностей от наших предков-приматов. Мы используем многие из них как в моральных, так и в лишенных морального аспекта ситуациях. Оказывается, однако, что те способности, которые развивались исключительно внутри нашего вида, возможно, сыграли поворотную роль в нашей способности поддерживать самое широкое взаимодействие с неродственными особями. Одно из наиболее полных объяснений этого последнего эволюционного достижения принадлежит биологам Роберту Бойду и Питеру Ричерсону. Они отталкиваются от одного из первых предположений Дарвина об эволюции морали. Вспомним, что он приводил доводы в пользу того, что одна группа приобретает больший и более устойчивый набор моральных норм, чем другая группа, обеспечивая преимущество в межгрупповой конкуренции. В этом смысле Дарвин объяснял эволюцию морали, обращаясь к групповому отбору. Бойд и Ричерсон используют этот аргумент, но дополняют его более сложными математическими моделями, экспериментальными данными и межкультурными наблюдениями.

Прежде всего следует отметить, что люди, в отличие от любых животных, демонстрируют более выраженные межгрупповые различия. Близкие группы могут иметь разные языки, брачно-семейные принципы, правила наказания, предпочтения в одежде, наконец, представления о сверхъестественном и о том, что нас ждет в будущем. У животных соседние группы редко испытывают симпатию друг к другу, но различия между ними незначительные. Даже в случаях, когда противоположные группы географически удалены друг от друга, отличия все равно остаются несущественными.

В совместном проекте, который осуществляли специалисты по приматам (они изучали шимпанзе, живущих в Восточной и Западной Африке), было установлено несколько десятков социальных обычаев. Большинство из них касалось технологий добывания пищи и орудий труда: некоторые популяции шимпанзе пользовались камнями, чтобы колоть орехи, а другие использовали палочки, чтобы вытаскивать термитов. Реже наблюдатели отмечали различия в методах ухода за поверхностью тела и в нескольких других социальных действиях. И антрополог Давид Примак, и я установили, что эти различия не оказывают большого эмоционального влияния на жизнь шимпанзе. Если бы небольшая группа шимпанзе решила не обниматься, выполняя груминг, или предпочла вытаскивать термитов лапой, а не палочкой, члены группы не отлучили бы их от своего коллектива. В этом смысле различия, которые мы наблюдали у разных групп шимпанзе, больше похожи на различия между странами, где используют правоили левостороннее движение транспорта, чем на различия между тутси и хуту из Руанды, между ирландпем-католиком и ирландцем-протестантом, между северянином и южанином во времена гражданской войны в США. В рамках своей культуры мы, конечно, хотим, чтобы все ездили по установленной стороне дороги, и штрафуем тех, кто нарушает правила движения. Но автомобильные привычки населения можно изменить, что и продемонстрировало правительство Швеции в 1970-е годы. Вряд ли такое принуждение можно рассматривать как повод к идеологическим переменам. Шведы остались шведами и после того, как они изменили правила дорожного движения, что, впрочем, никак не повлияло на снижение числа аварий на дорогах. А теперь попробуйте сказать шведам, чтобы они заменили своих лютеранских священников ортодоксальными раввинами! Вероятнее всего, в этой исторически мирной стране не только начались бы военные действия, но и переход был бы медленным, тяжелым и эмоционально болезненным.

Слабо выраженная межгрупповая вариативность животных, наряду с относительно высоким уровнем миграции, фактически исключает возможность группового отбора. В отличие от этого, значительная вариативность, которая существует между различными группами людей, создает возможность для группового отбора.

Кроме межгрупповых различий, существуют два механизма, которые также способствуют повышению однородности внутри группы, — это подражание и склонность к конформизму. Хотя шимпанзе и, возможно, некоторые другие животные могут успешно соперничать с человеком по своей способности к подражанию, у людей подражание имеет специфические черты, по крайней мере их три. Во-первых, подражание у человека характеризуется ранним рефлексивным возникновением в процессе развития, во-вторых, независимостью от конкретной сенсорной модальности и, в-третьих, тесной связью с психическим состоянием других людей, включая их намерения и цели. Подражание, наряду с нашей способностью обучать и передавать точную информацию, делает возможным очень точное копирование, воспроизведение наблюдаемого. Подражание создает условия для психологического единообразия внутри группы, внося свой вклад в формирование межгрупповых различий. Кроме этих механизмов, есть еще склонность к конформизму — стремление делать то же, что и другие члены группы, и оставлять несогласие маргиналам.

Как я отмечал во II части, десятки экспериментов в социальной психологии свидетельствуют о существовании таких свойств нашей психики, как впечатлительность и податливость воздействию, которые активируются без нашего согласия. Мы общаемся с кем-нибудь, кто часто чешет затылок, и у нас появляется желание делать то же самое. Мы видим пожилого человека, с трудом передвигающего ноги, и мы начинаем идти так же, как он. Нравится нам это или нет, но в наших головах все время звучит популярная песенка, и звучит очень настойчиво. На основе этих фрагментов опыта, порождаемых активностью нервной системы, у нас возникают пристрастия, и, как отмечают Бойд и Ричерсон, эти пристрастия склоняют нас к формированию группировок с особыми отличительными признаками. Благодаря большой заинтересованности помочь своим и нанести вред посторонним, мы получаем основу для крупномасштабной кооперации, осуществляемой неродственными субъектами. Наряду с нашими мощными системами наказания, это дает ключ к пониманию парадокса объединения людей.

Независимо от того, продолжаем ли мы и в какой степени использовать наши первобытные установки, современная жизнь отличается от той, что была в прежние времена. Нормы, которые раньше были адаптивными, возможно, больше таковыми не являются. Моральные дилеммы, с которыми мы сталкиваемся сегодня, очень сильно отличаются от тех, с которыми сталкивались люди в доисторические времена. Многие из нас имели возможность помочь генетически неродственным людям — иностранцам, которые живут в тысячах миль от нас, на другом континенте. Людей призывают внести свой вклад в деятельность организаций, оказывающих помощь попавшим в беду, а странам предлагают ликвидировать СПИД или нарушения прав человека. Принципы, которые развивались для того, чтобы координировать помощь, не развиваются в этих условиях. Если в поиске разгадки обратиться к истории первобытного общества, то увидим, что принципы, лежащие в основе оказания помощи, были разработаны для разрешения дилемм, которые возникали в группе (например, кому раньше прийти на помощь: больному родственнику или раненому вождю, лежащему неподалеку?). Помощь на расстоянии с ее неопределенностью была невозможна.

Теми же самыми проблемами объясняются особенности нанесения вреда. Насилие со стороны соседей в лучшем случае вызвало бы стрельбу из луков, первобытные лучники могли поразить на расстоянии нескольких десятков футов. Когда первобытный человек убивал члена своей или соседней группы, он нес прямую ответственность за его смерть. Проблемы, подобные проблеме трамвайного вагона, в которых действие одного человека косвенно наносит вред другому человеку и — часто — множеству других людей, в первобытном обществе никогда не рассматривались.