Повсюду властвует серый цвет. Грязно-серый, дождливо-серый, пепельно-серый. Серая зола, проткнутые автомобильные камеры, промокшие картонные коробки. И над всем — одуряющая, тошнотворная вонь.

Устроили из Америки помойку.

То же самое происходит в далекой маленькой стране в Юго-Восточной Азии. Только там, помимо разрухи, еще и кровь. И Джимми вдруг исполнился гневом, праведным гневом, который сотрясал сегодня его брата.

Но все же в этом гневе есть что-то порочное. Джимми нахмурился, напрягся. Не горазд он рассуждать об абстрактных материях, не связанных с его собственной, так трудно достижимой целью. Он даже не умеет толком облечь свои мысли в слова. Естественники и технари вообще говорят не очень-то складно, он замечал. Может, поэтому пациенты часто жалуются, что врачи с ними не общаются?

Однако чувства свои Джимми понял вполне. И, содрогнувшись, замер от ужаса. Он постиг суть вещей не до дна, а едва ли наполовину, но те, кто, подобно Стиву, проникли в нее с такой предельной и обнаженной ясностью, будут разить так же слепо и беспощадно, как система, против которой они борются. Их гнев праведен, но сколь легко и непоправимо можно обратить его в карающий меч, который фанатично истребит, разорвет в клочья весь мир. Как волки, о которых говорил Адам Харрис.

Время близилось к десяти; промерзшие, окованные льдом дорожки были пустынны, а окна в студенческих общежитиях — плотно задраены, чтобы в комнатах сохранялось тепло. Мгновение спустя вспыхнули фонари и прожектора, затрезвонили телефоны, захлопали двери, раздался гул голосов, высыпали на улицу люди. Все бросились к факультету естественных наук. Там уже светились все окна снизу доверху, и здание сияло словно океанский лайнер в праздничную ночь.

Потрясенная толпа вела себя на редкость тихо. Лишь кое-где раздавалось тревожное бормотание. Да зловеще вспыхивали красные сигнальные фонари на полицейских машинах и фургонах «скорой помощи».

— Я ничего не слышал, — обратился Джимми к стоявшим рядом. — А вы что-нибудь слышали?

— Мне показалось, будто что-то глухо ухнуло или стукнулось, но я и внимания не обратил, а уж потом какие-то парни пробежали по этажу. «Взрыв! — кричат. — Взрыв. У биологов». Я и не думал…

И снова голоса: возвышаются, опадают:

— …что здание пустое!

— …все «скорые»?

— …разумеется, контракты на службу в армию.

— …по какому праву превратили колледж в поставщика живой силы на войну?

— …мы что, уже не часть Америки?

— …несешь чушь!

— …Боже, там кто-то был!

Тишина. Только пошаркивание, приглушенное покашливание. Стоявшие возле двери расступились, образовали проход, пропуская санитаров с носилками. Те осторожно спустились по обледенелым ступеням.

— Господи, кто это?

— Он мертв?

— Нет, живой.

Человек шевельнулся, выпростал руку из-под одеяла. Одеяло соскальзывает. Его подхватывают, накидывают на раненого, но все успевают заметить, что вместо ног на носилках кровавая каша.

— …это доктор Харрис! Боже, это доктор Харрис!

— …по биологии. Он всегда засиживается в лаборатории допоздна.

— …Господи!

— …жив? Лицо-то какое серое и…

— …болевой шок. Но он жив. Пока жив.

— …Боже мой, Боже мой…

Джимми опустился на ступени. Никого знакомых поблизости нет, кругом чужая, равнодушная толпа. Не расходятся, ждут продолжения. «Скорая» с крутящимся красным огоньком, подвывая, умчалась во тьму.

— …сторож заметил двоих парней. Околачивались тут как раз перед взрывом. Говорит, что опознает.

— …все это слухи! Ни одному слову не верю.

— …тело-то нашли. Вроде бы Ден Конгрив.

— …сбрендил? Что ты мелешь?

— …верно говорит. Я слышал, как полицейские назвали имя.

— …двоих нашли. Угораздило подорваться на собственных хлопушках. Как зовут второго, никто не знает.

— …одно тело, два тела! Скоро все двадцать найдут.

Едва унялась дрожь в коленях, Джимми тут же поднялся. Слева под ребрами застряла боль. Интересно, бывает в его возрасте сердечный приступ? Снова представилось полуприкрытое одеялом месиво. Живот и горло свело рвотным спазмом. Да, хилый из меня получится врач… Только вчера Адам Харрис говорил за чашкой кофе, что молодежь толкует о насилии, а до дела не доходит. И надо же, чтобы пострадал он, именно он — беззлобный, прекрасный человек. Мухи не обидит — это с первого взгляда видно… Рот заполнился отвратительной густой слюной.

Надо срочно найти брата. А вдруг?.. Господи, конечно, нет. Джимми обмер. Нет, стыдно носить в себе такие подозрения. И звучит нелепо: «носить подозрения»… Но там нашли два тела. Второе не опознано. Стив говорил про Конгрива: «Лучший наш, яснейший ум, кристальной четкости мысль».

А вдруг все-таки Стив?.. Нет, невозможно. Стив у себя в комнате, обложился книжками, про взрыв и знать не знает. К тому же его окно выходит на озеро. Оттуда ничего не видно и не слышно. И вообще он, скорее всего, спит. Уже первый час ночи. Да, Стив наверняка спит. Любит лечь пораньше, в детское время. По привычке. Ну конечно, он спит.

Стива в комнате не было.

Джимми стучал и стучал, колотил в дверь, перебудил всех соседей.

Кто-то выглянул, сердито спросил:

— Что тебе надо?

— Я ищу брата. Стива Штерна.

— Его нет. Ушел пару часов назад. — Дверь захлопнулась.

Дышать стало совсем тяжело. Не переставая, кололо в груди. Джимми не на шутку перепугался: может, у него правда сердечный приступ? Присесть было некуда, и он сел прямо на пол. Мимо прошли какие-то ребята, взглянули на него с любопытством: решили, видно, что пьян.

Огромные часы — подарок выпускников 1910 года — пробили час. Дон-н-н! Час ночи. Он оперся затылком о дверь, вытянул ноги поперек коридора, почти до стены.

Однажды они с папой смотрели телеспектакль про нацистов и французское Сопротивление. Немцы арестовали героиню и пытали ее, срывая поочередно все ногти на ногах. Она ничего и никого не выдала, отказывалась говорить, только повторяла жутким, замогильным голосом: «Мне больше нечего добавить! Мне больше нечего добавить!» Джимми тогда подумал: «Зачем папе смотреть этот ужас, зачем вспоминать войну? Надо выключить телевизор к чертовой матери, но мне страшно. Почему он сам не встанет? Не выйдет из комнаты?»

Папа сидел и смотрел. Когда спектакль кончился, он несколько минут молчал. Молчал и Джимми. А потом папа с такой силой вмазал себе кулаком по ладони — словно противнику на ринге по морде. Джимми сидел, не зная, как встать и что сказать, чем утешить…

Спустя время отец со вздохом произнес:

— Землю сотрясает необоримый ураган. Он начался еще в дни моей юности, потом наступило затишье, но теперь — я это явственно чувствую — он набирает силы. Он скоро налетит. В щели уже заметает песок, и он скрипит, скрипит на зубах.