ассигнованиях, «Известия» писали, что петроградский Совет – «никогда никаких сумм из казны не получал». И это представляется очень сомнительным, поскольку речь идет о первом времени. Попытка проследить ручьи, по которым притекали косвенно или в полузамаскированном виде ассигновки из Государственного Казначейства, отвлекла бы изложение слишком уже в сторону525. Без риска отойти от действительности можно утверждать, что Совет не мог бы выполнять своих многообразных функций, вплоть до сношений с внешним миром, если бы жил только на доброхотные пожертвования, притекавшие в Совет, конечно, не в таких размерах, как во Временный Комитет: вместо миллионов здесь были десятки тысяч – на 13 марта их было примерно 123 тыс. по официальному докладу заведовавшего советскими финансами Брамсона. Система советских доходов в виде самообложения рабочих, раскладки по ротам, отчислений от митингов и «общественных кинематографов» была разработана лишь в конце мая526. В итоге отказом в «10-миллионном фонде» – отказом, демонстративное значение которого аннулировалось официальной мотивировкой, – Правительство лишалось возможности регулировать анархию на местах, что неизбежно было бы при официальной ассигновке, подлежащей общегосударственному контролю.

Вторым «конфликтным» вопросом явился вопрос о присяге в армии. Он имел уже свою длительную историю. Формула присяги была установлена Правительством 7 марта. Она гласила для лиц «христианского вероисповедания»: «Клянусь честью солдата и гражданина и обещаюсь перед Богом и своею совестью быть верным… Российскому Государству, как своему отечеству… Обязуюсь повиноваться Временному правительству… впредь до установления образа правления волей народа при посредстве Учредительного собрания… В заключение данной мною клятвы, осеняю себя крестным знамением и ниже подписываюсь…» Эта формула присяги и вызвала протест Исполнительного Комитета, обсуждавшийся в Совете 12 марта. «Крупным недочетом» опубликованного текста было признано, с одной стороны, умолчание о «защите революции» и «свободы», а с другой, нарушение «свободы вероисповедания»… Правительству было предложено переработать неприемлемую форму присяги, а до выработки ее к «присяге не приводить, а где это сделано, считать присягу недействительной». В собрании председателем было подчеркнуто, однако, что отклонение присяги не означает призыв к неповиновению Правительству – напротив, «необходимо согласованно действовать для упрочения нового строя». 16-го в Исполнительном Комитете было доложено, что Правительство «признало ошибочным изданный приказ о присяге без ведома Исполнительного Комитета» и согласилось до Учредительного собрания не приводить к присяге те части войск, которые не присягали. Решение более, чем странное – ведь исправить текст присяги в духе, желательном для Совета, было бы вполне возможно. Если сообщение, сделанное в Исполнительном Комитете, соответствовало действительности, то вопрос по отношению к Правительству казался бы исчерпанным. И тем не менее он вновь выплыл в апреле в силу того, что «соглашение» было нарушено на фронте и в Петербурге – как говорилось в Исполнительном Комитете, командующим войсками ген. Корниловым. («Генерал старой закваски, который хочет закончить революцию» – так характеризовали Корнилова в более раннем мартовском заседании). На указание Контактной Комиссии о нарушении «Соглашения» Правительство ответило, как указывал Стеклов в докладе, что «оно об этом слышит в первый раз». Стеклов делал знаменательную оговорку, он допускал, что «к присяге приводятся полки по их собственному желанию». В этой оговорке и лежит ключ к неожиданной уступчивости, проявленной Исполнительным Комитетом в лице Стеклова. «Мы указали, – докладывал представитель Контактной Комиссии, – на тяжелое положение революционных войск, не принявших присяги, и предложили, чтобы все были приведены к присяге по старой формуле, но чтобы Правительство выпустило специальное разъяснение в духе нашей поправки к тексту». «Определенного ответа, – заключил докладчик, – мы не получили». В невыгодном положении оказался Совет, и Богданов резюмировал 5-го прения указанием, что Совет «потерпел поражение» и нужно «найти почетный выход». Мемуаристы субъективны, и Шляпников говорит, что конфликт на почве присяги принял для Правительства «скандальный характер». Вывод историка, минуя оценку целесообразности разыгравшегося конфликта и поведения обеих сторон, пожалуй, должен будет присоединиться к замечанию в дневнике ген. Болдырева касательно отмены присяги: «новая охапка горящей пакли», брошенной в армию и приводившей на местах к столкновению присягавших с неприсягавшими.

Третьим «конфликтным» вопросом являлся «проезд группы эмигрантов через Германию», т.е. прославленный «пломбированный вагон», в котором прибыл в Россию Ленин, и связанный с ним проект обмена приехавших революционеров на группу немецких военнопленных. Правительство не считало себя связанным «обязательствами, данными без его ведома и согласия», и заявило, что «ни о каком обмене речи быть не может». Здесь позиция «интернационалистов» была довольно безнадежна527, ибо в среде самого Исполнительного Комитета весьма многие отрицательно относились к той «несомненно недопустимой, по меньшей мере, политической ошибке», которую совершили «Ленин и его группа», не считаясь «с интересами русской революции» (слова Богданова). При таких условиях Контактная Комиссия должна была потерпеть «поражение» в конфликтном вопросе528. Нельзя не согласиться с мнением, выраженным Богдановым на заседании 5 апреля, что демократия сама делала многое, чтобы «ослабить себя», и «терпела поражения на тех вопросах, на которых давать бой ей было “невыгодно”».

Перечисленными вопросами исчерпывался обвинительный акт против Правительства, поскольку он нашел себе отражение в протоколе 5 апреля. Ни в протоколах Исполнительного Комитета, ни в воспоминаниях о работах Контактной Комиссии нет материала для суждения о вопросе, который должен был явиться предметом обмена мнениями и разногласий между членами Правительства и представителями Совета, – вопроса, вызвавшего несколько взволнованных страниц в воспоминаниях Набокова и агитационные нападки в последнюю декаду существования Временного правительства первого состава со стороны некоторых тогдашних органов социалистической печати. Как надлежало решить вопрос о судьбе членов ликвидируемых революцией старых правительственных учреждений? Мы не располагаем данными для характеристики мер, принятых Правительством в этом отношении. Очевидно, вопрос разрешался просто в том бытовом порядке, при котором чины Охранных отделений и аналогичных институтов Департамента полиции не могли, естественно, думать о получении от государства пенсий за прежнюю верную службу. Общий вопрос мог быть разрешен, конечно, только законодательством о социальном страховании старости. Но не в этой плоскости поставлен вопрос в воспоминаниях Набокова и не в этой плоскости правительственные распоряжения вызывали «негодование» в «советских кругах», отражавшееся и в прессе, и на митингах. Дело шло о сановниках – о тех «высших чиновниках», которые добровольно или вынужденно ушли в отставку, и о членах бездействующего Государственного Совета. В первый революционный месяц этот вопрос сам по себе не вызывал никакого отклика ни в прессе, ни в Совете. Он случайно поднялся в Исполнительном Комитете 19 марта в связи с появлением делегации от кронштадтского Совета, протестовавшей против уплаты жалования арестованным в Кронштадте офицерам. Совету приходилось играть активную роль в умиротворении