последних сил нагонял, и он попытался преградить ему путь, но, поглядев на юг, увидел вдруг возникший из ниоткуда допотопный грузовик с кузовом без бортов, везущий сельскохозяйственных рабочих. Забыв о Бёрде, повернул и пустил коня вдоль дороги к югу, к этому грузовику, замахал шляпой.

Грузовик был без тормозов, и, увидев их, водитель загромыхал коробкой передач, постепенно переключаясь с понижением. Рабочие сгрудились у кабины, уставившись на раненого мальчика.

— Tómelo, — закричал им Билли. — Tómelo.[408]

Конь бил копытом и вращал глазами; один из ехавших в кузове принял у Билли чумбур и примотал его к одной из стоек снятого тента; еще чьи-то руки ухватили раненого, кто-то спрыгнул на дорогу, чтобы помочь поднять его в кузов. Кровь для этих людей была явлением обыденным, и никто не спрашивал, что с ним случилось и почему. Называя его el gúerito,[409] они его положили в кузов и вытерли кровь с ладоней о штаны. Один стоял на страже, следил за всадниками погони, руку держа на крыше кабины.

— Pronto, — подгонял он остальных, — pronto.[410]

— Vámonos,[411] — крикнул водителю Билли.

Нагнувшись, он отвязал коня и грохнул по дверце кабины кулаком. Мужчины в кузове помогли взобраться наверх тем, кто спрыгнул на дорогу, водитель врубил передачу, и они рванули вперед. Один из мужчин протянул запачканную кровью руку, Билли за нее схватился. Под Бойда на грубые доски кузова они подстелили рубашки и одеяла-серапе. Понять, жив ли он или уже помер, было невозможно. Мужчина пожал Билли руку.

— No te preocupes,[412] — крикнул он.

— Gracias, hombre. Es mi hermano.[413]

— Vámonos,[414] — крикнул ему мужчина.

Грузовик тяжело разгонялся, ворча и дребезжа трансмиссией. А в степи всадники разделились — двое, срезая угол, рванули к северу, наперехват грузовику. Рабочие махали руками, свистели, торопя Билли, который все еще не трогался с места, крутили над головой руками — дескать, давай, давай, вали! Перебравшись через заднюю луку в седло, он нашел сапогами стремена; пропитавшиеся кровью джинсы холодили ноги. Дал Ниньо шенкеля: пошел! Бёрд опережал его на милю. Когда оглянулся, всадники были в какой-нибудь сотне ярдов, и он упал на холку Ниньо, моля его спасти ему жизнь.

Бёрда вскоре догнал, но, поравнявшись, увидел в его глазах примерно то же, что было у Бейли, и понял, что потерял его. Оглянувшись на всадников, он в последний раз позвал своего старого коняшку, чтобы взбодрить его, и поскакал дальше. Опять услышал тот же негромкий хлопок, который производит винтовка на открытой местности, а когда оглядывался, один из всадников, спешившись, собирался стрелять, целясь с колена. Низко пригнувшись, мчал дальше. Когда снова оглянулся, двое всадников в степи сделались вроде бы меньше, а когда в последний раз оглянулся, они стали еще меньше, при этом Бёрда нигде видно не было. Коня по имени Том он тоже больше никогда не видел.

Еще солнце едва к полудню, а он уже был один неведомо где, вел под уздцы с головы до ног мокрого и вымотанного коня вверх по каменной теснине сухого русла. Все время с ним разговаривал и старался идти по камням, а когда конь ставил копыто в песок, бросал повод, возвращался и стирал след пучком травы. Штанины затвердели от засохшей крови, и он понимал, что и самому ему, и коню вода нужна позарез и срочно.

Оставив коня стоять с распущенным латиго, он полез на скалы, залег наверху в расщелине и осмотрел окрестности на востоке и юге. Ничего не увидел. Спустился обратно вниз и, забрав в одну руку поводья стоящего коня, другой взялся за луку седла; увидев темное кровавое пятно на старой коже, немного постоял, сжимая оба повода в руке, лежащей на влажной и соленой холке отцовского коня.

— Сволочи, — произнес он вслух. — Не могли уж меня застрелить.

В голубоватых сумерках того же дня вдали на севере он увидел огонек, который принял сперва за Полярную звезду. Следил за ним, ожидая, что он поднимется над горизонтом, но он не поднимался, и тогда Билли слегка изменил курс и, ведя измученного коня в поводу, пошел по пустынной прерии на огонь. Конь шел еле-еле, спотыкался, и Билли, подождав, когда конь его нагонит, заговорил с ним и пошел с ним рядом, взяв за щечный ремень недоуздка. Конь был покрыт такой белой соляной коркой, она так сверкала на всю вечереющую прерию, будто это и не конь, а чудо-юдо какое-то. Когда Билли сказал ему все, что в таких случаях говорится, он стал рассказывать сказки. Рассказывал по-испански, как ему самому в детстве их рассказывала бабушка, а когда рассказал все, что мог припомнить, стал ему петь.

Над дальними горами на западе висел последний тощенький огрызок убывающей луны. Венера куда-то сгинула. Во тьме и призрачном роении звезд. И куда только их понаделали, такое множество. Он продолжал свой марш-бросок еще в течение часа, потом остановился и пощупал коня, высох ли, после чего вскочил в седло и дальше ехал верхом. Поискал глазами огонек, но огонек исчез, тогда Билли определился по звездам, а через некоторое время огонек появился снова — выскочил из-за какого-то темного пустынного бугра, который скрывал его. Петь перестал и стал думать, как бы помолиться. В конце концов стал молиться прямо Бойду. «Не умирай, — молил его он. — Ты все, что у меня есть».

Было уже около полуночи, когда, уткнувшись в изгородь, он повернул к востоку и ехал, пока не встретились ворота. Спешился, провел в них коня, закрыл за собой, снова сел в седло и поехал по белесой глинистой дорожке на огонек, где уже проснулись собаки и с лаем бросились вперед.

Вышедшая к двери женщина была немолода. На этом отдаленном становище она жила с мужем, который, как она сказала, отдал глаза за революцию. Она прикрикнула на собак, те куда-то слиняли, и когда она отступила, пропуская его в дом, этот ее муж стоял в крошечной комнатке с низким потолком, как будто поднялся поприветствовать высокого гостя.

— ¿Quién es?[415] — сказал он.

Она ответила ему, что это американец, который заблудился. Мужчина кивнул. Он отвернулся, и его изборожденное морщинами лицо на миг поймало слабый отсвет лампы, в которой горел газойль. Глаз у него в глазницах не было, веки были плотно сомкнуты, так что его лицо постоянно хранило выражение болезненной самоуглубленности. Как будто он все время размышляет о каких-то былых ошибках.

Сели за сосновый стол, выкрашенный зеленой краской, и женщина принесла гостю чашку молока. Он чуть ли не забыл уже, что люди иногда пьют