В этой вневременности, куда мы попали, осознался впервые какой-то срок, какой-то возможный сдвиг, из-под свиста, треска и мелькания световых линий, убийства – только тогда, когда раздались совсем близко тихие человеческие голоса. Мы выглянули, не вставая из двери, и увидели ряд высоких белых привидений, прижавшихся к забору. Эти фигуры могли оказаться и немецкими, но что-то подсказало, что это русские. “Это наши?” – спросила я почти шепотом, но они услыхали, и один из бойцов в белом балахоне зашагал к нам через сугробы. “Немцев тут нет?” – вполголоса угрозно спросил он. Мы ответили: “Здесь только мы, две старые женщины, спрятались от боя”. – “Лежите и не двигайтесь”, – сказал он, и, точно привидения, те фигуры, что были вытянуты у забора, и он, к нам подходивший, в одно мгновение исчезли, и снова мы вверглись во вневременное. Так было от ½ 6-го до 9-ти. Уже стало светло. Крики сражения, выстрелы, посвист мин разредились и стихли. Мы осмелились подняться с земли и, уже стоя, выглянуть из двери. Навстречу нам, ковыляя в сугробах, шел невысокий с добрым русским лицом красноармеец. Мы бросились к нему, как к избавителю, и залепетали что-то старушечье: “Можно ли нам домой, можно ли войти в дом? Правда, голубчик”. – “Можно, можно, мамаша, отчего нельзя!” – ободряюще сказал он и, подхватив мой рюкзак, который валялся на снегу, донес его до дому. Как я была ему рада, как благодарна, как любила его, когда он вошел вслед за нами в нашу квартиру. Поцелуи старухи далеки от того, чтобы быть наградой за спасение, но я не могла удержаться, чтобы не обнять его и не поцеловать его милое, заветренное, подмороженное и такое родное-родное лицо. Татьяна Алексеевна поспешно разогрела для него вчерашний суп, и эта форма награды за спасение пришлась для него очень кстати. В эту боевую ночь он, по-видимому, сильно проголодался.

А не закрытая мной дверь имела вот какие последствия. Через двое суток, когда мы уже были в постелях, к нам в прихожую ввалились с топотом и бряцаньем ружей красноармейцы. Мы ожидали на ночь постоя и потому не удивились. “Проходите в большую комнату, там горит лампа, только она убавлена”, – с обычной приветливостью сказала Татьяна Алексеевна, не вставая с постели. Но вместо того, чтобы идти в другую комнату, они вошли в нашу и молча полезли щупать штыками под кроватью. Я была удивлена и задета этим. Бойцы были уже знакомые – стояли с нами рядом и не раз заходили к нам.

– Что это вы, товарищи, кажется, немцев у нас под кроватями подозреваете? – спросила я с упреком.

– Устав, мамаша, – мрачно сказал один. А другой сплюнул и пробормотал какое-то ругательство. После этого оба вышли, и через минуту мы услышали их топот на чердаке, яростные крики: “Не пускай, лови, держи!”, и слышно было сквозь выстрелы, что кого-то на дворе схватили. Мы поняли сразу, что на чердаке нашего дома спрятался немец и что для Татьяны Алексеевны это может иметь роковые последствия. Она вскочила и бросилась к ним навстречу, когда ввалились в дверь оба красноармейца в сильнейшем возбуждении (страшный это и мгновенно действующий наркоз – акт убийства, готовность к нему, необходимость его). Из благообразных, добродушных лиц глядело дикое, яростное, зверское начало, изо рта у одного вылетали хульные, непечатные слова, когда он надвигался на Татьяну Алексеевну с гранатой в одной руке и с наганом в другой.

Товарищ его вторил ему такими словами, как “расстрелять – и все тут. Дочь за немца сосватала. Как ты, сука, дочь свою воспитала. Догоним ее, достанем дочку твою. Ты не думай, такая-сякая. А ты тут немцев по чердакам прикармливаешь!”

Напрасно я старалась перекричать их, что тут, верно, моя вина, что я бежала последняя и не успела затворить дверь. Напрасно Татьяна Алексеевна клялась, что никакого немца она прятать не могла, что она русский человек, что не могла сделать такой подлости, и еще какие-то слова и клятвы. Напрасно я требовала, чтобы допросили меня, так как я знаю Татьяну Алексеевну 30 лет и могу за нее ручаться, – оба поимщика были в неукротимом состоянии и ушли, пообещав очную ставку с немцем. В это время (тоже какое-то вневременное время) к ним присоединился очень культурного вида, хорошо причесанный, с элегантно пробритой черной бородой на гипсово-белом лице и с черными глазами без взгляда молодой человек. Когда бойцы нас поносили, он, верно, допрашивал немца, как он к нам попал и чем кормился эти два дня. И когда я обвиняла себя за то, что не заперла дверь, убегая в курятник, и высказала подозрение, что, может быть, он взял тот большой кусок хлеба, которого, вернувшись, не нашли на блюде среди стола, человек с гипсовым лицом спросил мимоходом: “На круглом блюде?” – и после утвердительного ответа у него мелькнуло по лицу какое-то удовлетворение. Немец оказался честным человеком и не захотел перед смертью оклеветать нас – да и чем бы это помогло ему? Он знал, что все равно обречен через какие-то минуты умереть, что пленных в этом бою не берут.

Вся наша улица, весь перекресток усеяны в эти дни и ночи трупами павших во время боя и расстрелянных немцами. Они до сих пор лежат на тех же местах с раскинутыми, с поднятыми кверху или прижатыми к груди руками. В Рождественскую ночь сильный снегопад и вьюга милосердно прикрыли от наших глаз это зрелище.

На другой день вчерашний кровожадный ругатель вошел ко мне опять с добродушным участливым лицом:

– Ну, как, мамаша, жизня-здоровье? (У меня был, как и накануне, приступ гриппа.)

– Сами видите, какая жизнь, – сухо сказала я.

– Ничего-ничего, мамаша. Вот только жуков с чердаков, чердачных крыс этих, выгоним, все будет ладно. Перемелется – мука будет. Кто перед родиной не виноват, тому нечего бояться.

Больше я его не видела.

9 января. 8 часов вечера. У Наташи

Под скрежет зубовный ручных жерновов, на которых Маша мелет в углу ржаные зерна.

Рядом со мной – елочка в блестящих шариках – жестокий контраст с цепенящим холодом, с выбитыми и фанерой забитыми окнами, с жужжанием немецких бомбовозов и выстрелами зениток, их отпугивающих, с отсутствием хлеба, с кониной, которой так обрадовалось голодное население.

Зачем пристроилась я сейчас у моргослепой лампы среди теснящейся к ней семьи – кто с починкой валенок, кто с заплатами пальто. Дим и Ника, заткнув уши, ушли всем существом в Джека Лондона. (“Без книги было бы слишком тяжело жить в наше время”, – сказал недавно Ника в ответ на упрек, что его не оторвешь от книги.)

Зачем же, кому нужна эта тетрадь и мне зачем процесс в ней писания? Через минуту может раздаться грохот над нашей головой и от всех и от этой тетради ничего не останется.

Три моих предшествующих тетради пропали. И я это пережила как утрату чего-то и другим нужного, чем-то мне дорогого. Там были кусочки истории огромно важного момента в жизни моего народа и в моей жизни. Правдивое отражение того, что “оружием прошло”[606] через наш город и через деревню Ерденево[607], где я прожила месяц. Прошло и через мою душу.