Губы господина д’Антрега вновь тронула улыбка. Он отвесил поклон сгорбившемуся, избегавшему его взгляда принцу.

– Вполне, монсеньор, – ответствовал он.

Жизнь в Париже становилась некомфортной. Утопические идеи правительства начали приносить свои плоды. По словам Сен-Жюста, «нищета породила революцию, нищета же может ее и погубить». Непосредственная причина бедствия, если цитировать того же глашатая Робеспьера, заключалась в том, что «массы, которые до недавнего времени жили на излишки роскоши и за счет пороков другого класса», остались без средств к существованию.

В переводе на менее революционный язык это означало, что огромное множество людей, которые раньше работали на обеспеченное дворянство, теперь, в соответствии с благодетельным законом равенства, остались без работы и столкнулись с настоящей нуждой. И беда состояла не только в том, что несчастным не на что было купить себе еду, – сама покупка еды становилась все более трудным делом. Крестьяне все менее охотно везли на рынок свою продукцию, чтобы обменять ее на бумажные деньги, которые неудержимо утрачивали ценность.

Обесценивание денег отчасти явилось результатом переизбытка ассигнаций, наводнивших страну. Конвент обвинил в этом фальшивомонетчиков, работавших на агентов иностранных держав, которые якобы пытались таким образом столкнуть нацию в пропасть банкротства. Это было, конечно, сильным преувеличением, хотя доля правды в таких утверждениях имелась. Мы знаем о работе печатного станка в Шаронне и о безрассудной расточительности, с которой де Бац пускал в обращение превосходные бумажные купюры, изготовленные на этом станке благодаря несравненному мастерству Бальтазара Русселя. Де Бац преследовал сразу две цели. Во-первых, он черпал из этого неиссякаемого источника средства на подкуп тех членов Конвента, которых считал склонными к подобным сделкам. Во-вторых, он увеличивал поток фальшивок, что серьезно беспокоило Конвент и подтачивало экономику Республики.

Пытаясь найти выход из тупика, Сен-Жюст выступил с безумным предложением – сделать зерно средством платежа. Он надеялся таким образом побудить земледельцев отпускать зерно в обмен на другие товары. Но земледельческие хозяйства по самому характеру своего производства были самодостаточны, поэтому план, не имевший других практических достоинств, сулил мало надежды на успех и был отвергнут. Ремесленные мастерские и мануфактуры чахли. Воинская повинность поглотила более семисот пятидесяти тысяч человек, составивших четырнадцать армий. Но, несмотря на такой отток населения из сферы производства, найти работу было невозможно. Кожевенные мастерские бездействовали, железа и шерсти недоставало почти так же, как и хлеба. Того немногого, что производилось, едва хватало для внутреннего потребления, на экспорт не шло ничего, и положение Франции на международном рынке неуклонно ухудшалось.

В первые дни июля 1793 года по старому стилю, или мессидора[245]второго года по революционному календарю, экономическая депрессия усугубилась моральной: несмотря на беспрецедентную численность, французская армия терпела поражение за поражением.

А когда в очередную годовщину падения Бастилии молодая женщина, желавшая отомстить за несчастных жирондистов, убила Марата, Париж обезумел от ярости.

Шарлотту Корде[246]гильотинировали в красной рубахе убийцы, Конвент постановил с почестями захоронить зарезанного патриота в Пантеоне,[247]и никогда еще столица не видела таких пышных похорон, как та факельная процессия, что провожала останки кумира толпы к могиле.

Франсуа Шабо, усмотревший параллели между положением Марата и своим собственным, гремел в Конвенте обличительными речами, которые выдавали его страх перед возможным убийством.

Но у Конвента было много других причин для беспокойства. Австрийцы заняли Конде, потом наступил термидор[248]и та же участь постигла Валансьен, Клебер капитулировал под Майнцем,[249]Вандея была охвачена мятежом,[250]отголоски роялистской бури гремели на юге.

Утописты, осчастливившие Францию и порывавшиеся осчастливить весь мир славным законом Всеобщего Братства, установили причину бедствий, захлестнувших страну и новых, еще более худших, которые угрожали ей в скором времени. Все несчастья приписали проискам аристократов внутри страны и стараниям Питта и Кобурга за рубежом. Если на Питта и Кобурга Конвент мог нападать только словесно, то против внутренних заговорщиков можно было принять более действенные меры. С этой целью был издан закон о подозрительных,[251]который сполна загрузил работой новый Революционный трибунал. Гильотина работала ежедневно и все равно не справлялась со все возраставшим потоком осужденных.

Так установилось Царство Террора.[252]Недавно женившийся Дантон, который способствовал его приходу, удалился в свое имение в Арси-сюр-Обе,[253]чтобы посвятить себя сельскому хозяйству и радостям семейной жизни. Робеспьер еще более, чем прежде, стал средоточием народных надежд и народного поклонения. Верный Сен-Жюст вдохновлял Неподкупного, а узкий круг приспешников следил за тем, чтобы его воля оставалась священной. Уже поговаривали, что Робеспьер метит в диктаторы. Сен-Жюст дерзко заявил, что стране в таких обстоятельствах, в каких ныне пребывает Франция, диктатор необходим; правда, он не потрудился объяснить, каким образом это согласуется с представлениями о недопустимости единоличной власти, иными словами – тирании.