– Я до последнего дня не верил, что она уедет! – прошептал Егор.

– А ты успел ей сказать, что ее любишь?

Егор замотал головой:

– Да зачем говорить-то? Чего ради? Она не любит меня.

– А завтра может полюбить! – спокойно возразил Огюст. – Нет, ты ведешь себя неразумно. Тебе она нужна? Ну так надо было ее удержать, постараться, во всяком случае. Не решился? Решись теперь! Поезжай, бери почтовых, гони что есть силы, догони ее. Она еще в Варшаве. И будет там еще две недели, она так писала. Лети что есть мочи, раз без нее не можешь! Что уставился на меня? Денег не хватает? Я тебе одолжу.

Демин несколько мгновений как завороженный смотрел на главного. У того горели румянцем щеки, лицо, освеженное задором, чуть не вдохновением, казалось невероятно молодым.

– Ах, Август Августович! – вдруг вырвалось у Егорушки. – Вот бы вы мне позволили сделать с вас портрет! Да нет, куда уж в скульптуре! Вас только красками писать… Плюшару не удалось вас написать таким вот… Двадцать лет назад писал, а вы и сейчас моложе, чем на том портрете.

– Э, не болтай! – махнул рукой Монферран, даже не польщенный этими словами. – Ты не моей толстощекой физиономией любуйся, а думай о себе. Поедешь за Еленой?

Юноша покачал головой:

– У меня работа ведь, Август Августович…

– Я отпущу тебя.

– А я себя не отпущу! – Тут Егор вдруг топнул ногой и по-детски стиснул зубы так, что на худом его лице обозначились скулы. – Я не могу сейчас все бросить. И потом, вы же Аленку знаете. Она не поедет назад. Заупрямится, станет мучить. Я раскисну и за ней поеду, точно слуга ее. А я не хочу так и не могу. Раз упустил время, так буду теперь ждать. Вернется, скажу ей все.

Огюст засмеялся:

– О-о-о, характер! А я думал, уж не изменился ли ты, Егор Кондратьевич. Вижу – нет. Ну а если ее годы не будет, а?

– Буду годы ждать. А чего? Я не старик еще.

– А если она там выйдет замуж?

Юноша побледнел, но опять мотнул головой и тут же поправил ладонью свои разлохматившиеся волосы.

– Ну так, значит, не судьба… Все равно. Вот здесь я ее впервые увидел почти десять лет назад… Среди ваших богов мраморных. Она для меня была все равно как они. Непонятная, совершенная. И теперь такая же. Я понять ее хочу. И если пойму, если до конца разгадаю…

– Если разгадаешь до конца, разлюбишь, – усмехнулся Огюст. – Мы так устроены, Егор, и с этим ничего не поделаешь. Мы любим то, что стремимся познать. Человек, когда ему кажется, что он все и до конца познал, перестает любить кого бы то ни было, и себя тоже. Но такое, слава Богу, может только казаться…

– Но ведь любовь – суть понимание, – проговорил задумчиво молодой человек.

– Между пониманием и знанием море разницы. – Огюст смотрел на Егорушку без улыбки, даже немного грустно. – Понять, милый, труднее, чем познать, но, понимая, не всегда знаешь, вернее, всегда не знаешь. Вот как ты думаешь, для чего я всю жизнь собираю эти статуи, книги, фарфор, шпалеры? Зачем они мне?

– Вы красоту любите, – сказал Егор.

– Да, люблю. Но и не только. Я хочу понять тех, кто создавал прекрасное до меня. Хочу понять смысл того, что все мы делаем. – Голос Огюста вдруг дрогнул. – Знать-то я знаю, зачем все это. Знаю, что статуями украшают дома и сады, из фарфора едят и пьют, шпалеры вешают на стену. Ну и что? А я хочу понять, как билось сердце скульптора, когда он высекал этого Купидона две с лишним тысячи лет назад. Может быть, он был влюблен? Или мечтал полюбить и нацелил стрелу коварного мальчишки в свое собственное сердце? Я этого не знаю, я никогда этого не узнаю. Но понять, быть может, смогу… А ты хотел бы?

– Да! – воскликнул Егор, с восторгом глядя на архитектора, лицо которого казалось ему сейчас прекраснее лиц античных статуй. – Да, Август Августович. Ну а вы… Вы сами были влюблены?

Архитектор посмотрел на юношу с искренней обидой:

– Отчего же был, Егор Кондратьевич? Я еще не умер. Послушай, мне действительно пора идти. А ты не хочешь пойти со мной?

Юноша улыбнулся:

– До утра подождать не можете? Идете двери смотреть?

– Да, ты угадал. – Лицо архитектора опять осветилось, на этот раз волнением. – Я же не видел сегодня, как ставили, торчал полдня в этой проклятой Комиссии, будто там и без меня болтать не могли бы. Пойдем посмотрим. Это ведь труд-то и твой.

Они пришли на строительство собора уже около девяти часов. Работы закончились. Хотя на улице было еще светло, внутри здания сгустилась тьма, по углам уже почти непроницаемая.

Привычно пошарив в углу, Огюст отыскал сложенные в стопку факелы.

– У тебя есть огниво, Егор? – через плечо спросил он.

– У меня спички есть, – ответил юноша. – Я как приучился курить, так привык к спичкам… Дайте факел, я разожгу.

Рыжий огонек вспыхнувшей спички коснулся смоляной головы факела, послышался треск, и факел ярко запылал, осветив обставленные лесами стены, мраморный пол, составленные один к другому ящики с гипсом.

– Курить бросай, Егор, – проговорил Монферран, тщательно загасив наполовину сгоревшую спичку и лишь потом кидая ее на пол. – Увижу с трубкой здесь, просто уволю! Устрой мне еще пожар…

– Да я же не сумасшедший, Август Августович, – обиделся мраморщик. – Разве я себе такое позволю? Я на улице либо дома…

Они дошли, разговаривая, до центрального трансепта[63] собора, и перед ними в свете факела поднялась южная парадная дверь… то есть скульптурная стена, которая создавала впечатление зала, наполненного людьми.

Решив применить в оформлении собора новый стиль – эклектику, соединив воедино классическую строгость рисунка стен с барочным изяществом сводов, Монферран не остановился на этом. Двери он украсил скульптурой в стиле ренессанса, усилив тем самым контраст темной бронзы и светлого мрамора стен, соединив простоту и легкость с глубокомыслием Возрождения.

Широкий верхний кессон[64], восемь небольших кессонов – по четыре в каждой створке; продолговатые и чередующиеся с ними круглые углубления с головками или фигурами святых, а в кессонах – горельефы со сценами их жизни. По рисунку дверь напоминает врата знаменитой флорентийской крещальни, созданные в шестнадцатом веке великим ваятелем Флоренции Лоренцо Гиберти. Но сходство условно, оно ограничивается совпадением количества кессонов и их формой. Скульптура создана воображением зодчего, талантом Витали, мастерством его помощников.

Высоко подняв факел, задрав голову, Огюст взглядом изучал тысячу раз знакомые образы. Крещение Руси святым Владимиром, выбор им веры… Битва со шведами Александра Невского. Перевоз его праха Петром Первым… Сцены давно минувших времен в торжественной бронзе. А по краям, по бокам двери – праведники, великомученики, отшельники, монахини и подвижницы, десятки лиц, образов, ни один из которых не повторяет другой. Каждое лицо – характер, душа…