века весьма широкое развитие геральдика как нельзя лучше помогала избежать ошибки.

В общем, сбежали почти все, кого султан мог отпустить, надеясь, что они и впредь окажутся полезны ему. Вот только тамплиеры, которые увязались за сеньорами Наплуза и Сидона, их бы Салах ед-Дин за здорово живёшь не выпустил, им просто повезло. Все прочие оказались в плену. Так сеньор Горной Аравии впервые взглянул в глаза грозному противнику, маленькому, каким он показался коленопреклонённому князю, довольно скромно одетому, нервному человечку с жидковатой бородкой — волосы владыки всего Востока здорово поредели после болезни.

Кроме хозяина шатра, воздвигнутого воинами для повелителя посреди поля только что отшумевшей битвы, и его грозной недреманной стражи, всем остальным здесь полагалось стоять на коленях. Тут вновь собрались вместе те, кто ещё два неполных дня назад до хрипоты спорил на военном совете в Сефории, идти или не идти выручать графиню Эскиву и её дам в Тивериаде. Ну что ж, по крайней мере, теперь уж сомнения позади. Правда, сейчас на рыцарях уже не было ни доспехов, ни богатых одежд, ни украшений, а лишь чёрные от пота, грязи, а иной раз и от крови рубахи.

Знатных пленников — незнатных уже заковывали в кандалы, — всего дюжины две лучших людей королевства — построили полумесяцем. (Что-то в этом есть, правда? У одних болезненная тяга к кресту, у других — к полумесяцу). На одном конце его, слева от султана, оказались Гюи де Лузиньян, следом за ним князь Ренольд, дальше его пасынок, потом дед покойного короля-отрока Бальдуэна Гвильом, маркиз де Монферрат, — не сиделось старику у себя в Италии! — и дальше, если можно так сказать, по убывающей до самого центра геометрической фигуры, которую представляли собой побеждённые христиане.

По мере приближения к противоположному концу «серпа» каждый следующий пленник превосходил по важности предыдущего. Таким образом, справа от Салах ед-Дина последние из почётных мест занимали сеньор Мараклеи и сын барона Александретты, дальше шли сеньоры Ботруна и Джебаила, злосчастный Плибано и Юго Хромой — их сюзерен, убегая, как-то позабыл прихватить с собой любимых вассалов, — следом стояли приор Госпиталя Гольтьер д’Арзуф, коннетабль Аморик и гранмэтр Храма Жерар. Победитель не собирался оскорблять или даже обижать пэров Утремера и баронов земли, у него имелись свои, далеко идущие планы относительно каждого из них. Все молчали, ожидая, когда заговорит хозяин шатра. Он не спешил, скользя внимательным взглядом по грязным, потным, а порой и окровавленным лицам «дорогих гостей». Ах как он мечтал об этом дне! Как ждал его! Как предвкушал такую вот встречу! Как молил о ней Аллаха!

Теперь Салах ед-Дин благодарил своего правильного бога за щедрый подарок и мог позволить себе даже великодушие. Самые мудрые из отцов джихада, предшественники султана Юсуфа, такие, как, например, Имад ед-Дин Зенги, знали, что милосердие, проявленное к побеждённым, порой приносит плоды куда большие, нежели жестокость. Добро порождает добро. Милость оборачивается ответной милостью. Правда, что касалось последнего, Салах ед-Дин менее всего нуждался теперь в чьей-либо милости. Ждать милости — удел побеждённых! От того, проявит он её или нет, зависели жизни пленных франков.

Обводя взглядом присутствующих, султан прикидывал, кого из пленников сможет обменять на их города и земли. Как лучше сделать это? Иерусалим жители Святого Города за такого короля, как молодой Гвидо де Лузиньян, конечно, не отдадут; да почитай ни за какого бы не отдали, а вот Аскалон — город, пожалованный зятю и сестре королём Бальдуэном ле Мезелем, пожалуй. О более щедром выкупе, чем сданные без боя крепости, и мечтать нельзя. Главное, чтобы горожане согласились. И очень удачно, что в плен попали и сеньор Трансиордании, и его наследник. Хозяин Керака и Крака Монреальского, князь-волк, оборотень, каковым считали его многие, не смог ускользнуть и теперь не избежит мести. Не будь здесь Онфруа, пришлось бы объяснять правоверным, почему откладывается месть.

«Но с чего же начать?» — подумал султан — даже и мусульманину нелегко убить безоружного пленника.

От размышлений Салах ед-Дина отвлёк король франков, он, как и другие пленники, очень страдал от жажды. Гюи облизал пересохшие губы и сделал судорожный глоток, инстинктивно хватаясь за шею и сжимая пальцами кадык. Вспомнив о милосердии, султан дал знак стражнику, который наполнил огромный кубок розовой водой, специально охлаждённой снегом с горы Гермон, который для этих целей сарацины ухитрялись перевозить даже в Египет.

Гвидо припал губами к краю чаши и принялся жадно пить. Он не увидел, а скорее почувствовал муки стоявшего рядом товарища и, оторвавшись от сказочного питья, протянул кубок Ренольду де Шатийону. Увидев это, Салах ед-Дин встрепенулся и что-то быстро прокричал переводчику, специально приведённому в шатёр султана и терпеливо ожидавшему начала разговора.

— Повелитель велит сказать тебе, король христиан, — обратился толмач к королю, — что это ты, а не он дал пить этому человеку.

— Хорошо, — хлопая глазами, проговорил Гюи, ещё не понимая, куда клонит победитель. Тот между тем, дождавшись, когда князь передаст кубок дальше, приказал стражникам дать воды и другим пленникам, а потом через переводчика обратился к Ренольду:

— Понравилось ли вам питьё, князь?

— Слабовато, на мой вкус.

— Вы привыкли к более крепким напиткам?

— Да, — признался сеньор Петры. — Я предпочитаю кровь врагов.

Толмач открыл рот, но поперхнулся началом фразы. Увидев это, Салах ед-Дин нахмурился:

— Переводи!

Выслушав ответ главного врага, он спросил:

— Князь Ренольд, если бы не вы были моим пленником, а я вашим, как, по вашему разумению, что бы вы тогда сделали со мной?

— С Божьей помощью, я отрубил бы вам голову, — кривя влажные от розовой воды губы в ухмылке, проговорил сеньор Горной Аравии.

Переводчик сжался от страха, но не посмел даже и промедлить, опасаясь ещё большего гнева господина. Лицо султана потемнело, как не раз бывало во время битвы, когда он видел, как рыцари раз за разом отбрасывали его воинов.

— Ты! — воскликнул он, подскакивая на месте и указывая пальцем на Ренольда. — Ты! Ты!.. Ты — мой пленник! Мой! А не я твой!

— То-то и жалость, — признался князь, но Салах ед-Дин не слушал его, продолжая выкрикивать:

— Как ты смеешь говорить со мной так, свинья?! Как ты осмеливаешься вести себя так, будто ты хозяин положения?! Ты, который десятки раз клялся и преступал клятвы! Ты, который давал слово и нарушал его! Ты, который... который... Переводи, что стоишь?! — завопил он на толмача, осознавая, что