Но в этом судьи мало преуспели. Нося ливрею местных магнатов, распущенные солдаты оказались самой большой угрозой чем когда-либо. Не имея никакой полицейской силы, кроме приходских констеблей, судьи не могли ничего сделать против данных закоренелых сторонников беззакония, которые иногда включали и самого лорда, с которым судьи заседали, и неизменно соседей, у которых они искали руководства в мире и войне и чьей доброй воле они были обязаны своим назначением. Главным занятием для новых судей стало введение постановлений против вилланов и ремесленников, которые воспользовались преимуществом недостатка рабочей силы по всей стране, чтобы улучшить свое положение. При этом, поскольку они сами являлись работодателями, в чьих интересах издавались данные постановления, вместо того чтобы навести порядок в неспокойной округе, они со всем негодованием обрушились на простолюдинов.

* * *

Крестьянину главным намерением закона казалось его угнетение и поддержание его рабского положения, которое лишало его свободы и возможностей. Через тридцать лет после принятия первого статута о рабочих судами было рассмотрено почти девять тысяч случаев о применении статута и почти во всех из них дело было решено в пользу работодателя[482]. Когда бедняк появлялся на ассизах или в Вестминстер-холле, он сталкивался с «огромной бандой» клерков, которые что-то писали и выкрикивали имена, его теребили навязчивые солициторы, привратники, приставы и судебные посыльные в поисках денег и чаевых, и, как истец в стихотворении Джона Лидгейта «London Lackpenny», после обращения к судье в его шелковой шапке, он понимал, что без возможности заплатить за профессиональный совет он ничего не достигнет:

При этом дух общего права был совсем не в пользу крепостных. Несмотря на сильный классовый уклон и интерес его исполнителей, он все же инстинктивно развивался по направлению к свободе. Именно этим он отличался от гражданского права континентальных королевств, которое произошло от римского имперского права и было порождением цивилизации, чьей основой являлось рабство. Английским идеалом считался «свободный и законный человек» – Liber et legalis homo – облеченный правом равного правосудия, ответственный за действия других, только если он приказывает или одобряет их, и считается законом разумным и ответственным и, как таковой, предполагается к исполнению своей роли в управлении правосудием через представление местной общины перед королевскими судьями и оказании им помощи в определении фактов. Хотя многие когда-то свободные крестьяне стали зависимыми во времена феодальной анархии темных лет[483] и затем они были лишены своих вольностей при жадных завоевателях норманнах, но дух общего права уже предоставлял крепостному крестьянину права, которые им рассматривались как всеобщее наследие. Оно обращалось с крестьянином как со свободным при его сношениях со всеми, кроме своего лорда, защищая его даже от преступлений последнего и оправдывая его в вопросах, касающихся феодального статуса, держания, например, если речь шла о незаконнорожденном ребенке, из родителей которого один был свободен, то ребенок этот тоже должен был быть свободным, что противоречило повсеместной практике. И хотя оно навязывало крепостничество там, где оно могло быть доказано, оно все же толковало любой признак свободы как доказательства оной. Оно позволяло лорду, чьи крепостные бежали из его «вилланского насеста», получить приказ de nativo habendo, обязывающий шерифа поймать и передать беглеца обратно лорду, но оно позволяло и крестьянину получить приказ de liberate probanda, который оставлял его на свободе до тех пор, пока лорд не докажет в королевском суде право на его возвращение. «Изначально, – говорит судья Херл на процессе в царствование Эдуарда II, – все люди в мире были свободными, и закон настолько благоволит к свободе, что тот, кто однажды становится свободным или обнаруживается, что он принадлежит к свободному состоянию, в судебных записях должен оставаться свободным всегда, только если какое-либо его собственное действие не приведет его к состоянию виллана»[484].

Крестьянин не был настроен враждебно к закону, он лишь ненавидел юристов. Он был потомком англосаксонских и датских фрименов, которые больше всего гордились тем, что они были «достойны народного собрания». Он все еще заседал в маноральном суде, подобно своим лесным предкам, в качестве судьи, выполнял свои обязанности в суде присяжных и, в рамках своих корпоративных возможностей, помогал рассматривать вопросы закона и реальности. Ибо хотя со своими доходами и штрафами суд принадлежал лорду и руководил этим судом его управляющий, решения выносились всем составом его членов. Когда виллан нарушал его правила и обычаи, его судили равные ему, прямо как лорды в большом совете или парламенте королевства в Вестминстере подвергались суду равных. И безопасность его держания свидетельствовалась и заверялась признанием и решением суда. В пределах его вилланского статуса, этот суд представлял собой и суд, и архив, и внесение в его свитки – а также копия, которую он покупал у клерка суда, когда он платил побор при вступлении во владение своего отца, – были документами, подтверждающими его право собственности, хотя такая собственность в глазах королевского закона и не являлась свободной, то есть фригольдом.

Именно поэтому он не был рабом и осознавал, что он является потомком людей, которые были свободными, и он начинал спрашивать себя, как он дошел до такого состояния, состояния, когда виллан приобрел настолько презираемый рабский статус. За последний век его положение постепенно улучшалось, являлся ли он преуспевающим ярдлендером, владельцем двух или трех сотен акров или простым безземельным коттером, зарабатывающим себе на хлеб поденным трудом. По сравнению с несчастным континентальным крестьянством, его положение было не настолько тяжелым, исключая неурожайные годы; лучники, сражавшиеся при Креси, набирались не из угнетенной черни. Обычным является сопоставление в большинстве своем крепких и решительных английских землепашцев с французскими сервами, обернутыми в мешковину и живущими на еде из яблок и кислого ржаного хлеба, которые увековечили себя ужасающими жесток остями Жакерии. При этом все это заставляло английского крестьянина не быть довольным своим положением, но наоборот. Его ненависть к тем, кто наложил ограничения на его свободу, подогревалась наблюдением за расширяющимися вольностями городов, которые появились в любой части Англии и в которые бежало большинство молодежи из его деревни, бежало, чтобы улучшить свое положение. Некоторые из них, выжившие в суровых условиях и конкуренции средневекового города, стали богатыми и знаменитыми.

Из-за этого и по другим причинам повсеместно распространился дух строгости, горечи и разочарования. Тяготы и стоимость войны, в придачу со всеми недавними бедствиями, унижениями и последовательными возвращениями чумы, все это вело к тому, что вера человека в общество была поколеблена. Чума, которая толкала слабые создания к неясной жажде удовольствий, ставя потворство своим желаниям выше долга и нравственности, вполовину сократила рабочее население для обеспечения всей экономической жизни государства и роскоши богатых. На протяжении поколения тяготы военных долгов и поборов легли на плечи выживших с ощущением неоправданной жестокости по отношению к ним. В результате появилось широко распространенное чувство разочарования, потери привычных ценностей, недовольства между работодателем и рабочим, землевладельцем и землепашцем, правительством и налогоплательщиком. Все поносили кого-то за свои страдания.