Судьи в своих пурпурных одеяниях, украшенных белой овчиной или каракулем, и барристеры в своих длинных зелено-коричнево-голубых цветных мантиях, представляли собой такую же значительную фигуру, как магнаты или прелаты. Однако их великолепие не делало их профессию популярной. Никогда юристам не доверяли меньше, чем в конце XIV века. Простому христианину казалось неприличным то, как они зарабатывали на жизнь, не говоря о богатстве, создавая его из правосудия судебными хитростями. «Кто бы ни говорил об истине за деньги, – провозглашал проповедник, – или отправлял правосудие за награду, продает Господа, который являет собой и истину и правосудие»[473]. Юристы рассматривались как специальные защитники, которые выиграют любое дело за деньги и проведут невиновного техническими трюками и софизмами и тарабарщиной, которую никакой нормальный человек не в состоянии разобрать. В своем эпосе о христианской справедливости Ленгленд изобразил барристеров в своих шелковых шапках подобно соколам на жердочке.

Они казались ему недостойными спасения.

Настолько распространено было убеждение, что юристы являются наемными бандитами, что в 1372 году Общины подали петицию с просьбой о принятии акта, который дисквалифицировал бы их как членов Палаты на основании, что они «умудрились вносить в парламент от имени Общин много петиций, которые Общин вообще не касаются, но сделаны в интересах конкретных лиц, с которыми они каким-то образом связаны». Направленные в особенности против атторнеев, которые виделись мошенниками и авантюристами, шатающимися по судам, чтобы завлечь доверчивых в тяжбу, в результате которой их точно надуют, было постановлено, что «ни один адвокат, занимающийся делами в королевских судах» не должен быть избран вновь как рыцарь от графства за исключением королевских барристеров, а если это уже произошло, то им не следует платить жалование, так как они уже получили деньги от своих клиентов. К счастью, для дальнейшего будущего парламента эта мера никогда не была строго исполнена, ибо графства и города продолжали считать юристов необходимыми в рамках государственного устройства, где все должно было делаться с демонстрацией закона[475].

Для юриста, поглощенного захватывающим интеллектуальным делом, и члена профессионального братства, которое уже создало чувство традиции и корпоративный дух, все это виделось в совершенно ином свете. Насколько ином – показано заявлением главного судьи Тернинга, что в царствование Эдуарда III «закон находился в самом своем совершенном состоянии, как когда-либо». При этом, хотя большинство судей и барристеров были людьми честными, гордыми своим званием и тем законом, который они осуществляли[476], мирянам закон казался непостижимо сложным и формалистическим. Истцы получали свои приказы аннулированными, а сами они оказывались лишенными права иска из-за мельчайшей ошибки в латинском тексте или даже правописании, или судьи аннулировали иск потому, что они считали, что он недостаточно похож на то, что уже существует, однако непохожесть эта была крайне необходима для нужд развивающегося общества. В начале века крупный судья подобно Уильяму де Бересфорду мог еще выходить за рамки буквы закона и настаивать, что если происходило грубое нарушение естественной справедливости, то суд должен предложить возмещение истцу, пострадавшему от данного формализма. «Это собственно не долг, но штраф, – сказал он истцу, который требовал последнюю штрафную унцию со своего крепостного, – какая же это справедливость присуждать тебе долг, когда документ предоставлен, а ты не можешь показать, что ты понес большие убытки от этой задержки?» При этом к сороковым годам судьи установили, что справедливость – это одно, а общее право – совсем другое, и что они обязаны поступать в соответствии со словами статутов и решениями своих предшественников. Если уже в 1345 году главный судья Стонор, который начал свою практику еще при Эдуарде I, мог еще заявлять, что «закон в том, что правильно», дух скамьи во второй половине века был четко выражен Хиллари Дж., когда он сказал: «Мы не можем и не будем изменять старинные обычаи»[477].

С точки зрения длительной перспективы, здесь были как преимущества, так и недостатки, ибо, ступая по хорошо проторенной дорожке, судьи и адвокаты создавали основную часть прецедента, настолько сильного, что, как только они следовали ему, даже король и его министры могли иметь трудности, чтобы заставить юристов отойти от него. Он должен был доказать защищенность людей от тирании. Но в тот момент основная угроза для обычного человека исходила не от короля, но от более могущественного соседа, который, с помощью силы и мошенничества, мог использовать формализм судебного процесса и букву закона, чтобы выманить у него его права или собственность. От этой косности общего права единственным спасением был король и его Совет – первоначальный источник, от которого судьи получали свою власть. Но как средство защиты от системы закона, созданного для сельского феодального общества, становившийся все более неадекватным, Совет передавал петиции на исправление и удовлетворение канцлеру, который, как глава исполнительной власти короны, имел у себя в канцелярии специальных клерков, занимавшихся созданием и выпуском приказов. Обычно, сам являясь церковником, воспитанным в канонических принципах справедливости, и в теории – «хранитель королевской совести», он казался естественной инстанцией, которой и могла быть доверена дискреционная прерогатива правосудия. Начав развиваться таким образом бок о бок с обычными судами, канцлерский суд справедливости преступал и попирал их правила, когда они очевидно не соответствовали естественной справедливости. Те, кто искали королевской милости, могли подать петицию Короне с просьбой принять меры, по которой, если канцлер после рассмотрения считал петицию или «билль» оправданным, он мог выпустить приказ, чтобы заставить сторону, о чьем несправедливом поведении была жалоба, вернуть данный под клятвой ответ под угрозой наказания или sub poena – тяжелого штрафа. Затем, изучив петицию и ответ на нее и позволив петиционеру и ответчику допросить друг друга под присягой, он затем разрешал дело без помощи жюри, как того требовала естественная справедливость. Во время вступления на престол Ричарда II процедура того, что должно было стать канцлерским судом, находилась, однако, в экспериментальной стадии.