Молодые поселились в очаровательно ветшающем доме на улице Ладо Асатиани у родителей Нино, Костя мгновенно нашел работу в большой международной компании. И не было бы предела радости молодоженов, если бы отец Нино, Георгий Луарсабович, не взял за правило бранить при Косте российскую власть и российские нравы. Хотя по существу Георгий Цихистави говорил то же самое, что и сам Костя, здесь, в Грузии, эти слова почему-то вызывали протест. Якорев никогда не возражал тестю – да и что он мог возразить? – но после таких разговоров мрачнел и умолкал.

– Черт знает, что такое… Но здесь, в прекрасном Тбилиси, в этом доме, рядом с тобой – мне обидно за Россию, которую я осуждаю в тех же выражениях, что и твой отец, – жаловался он жене. – Может, мне жаль мою страну, может, я принимаю эту брань и на свой счет… Или мне кажется, что из Грузии критиковать Россию слишком легко?

В ответ на это Нино обнимала мужа, и ее нежность казалась – и была – лучшим ответом и самым верным утешением. Так или иначе Котэ (так зовут Костю в Тбилиси) и Нино собираются переезжать в Штаты. Родители отговаривают их, но без чрезмерной настойчивости.

На исходе зимы Лия простудилась и внезапно получила пятидневный отпуск, а в довесок к нему летний жар и перемену голоса. Галина Савельевна с Марком и Малиной временно перебрались на Флотскую, и супруги остались вдвоем. За окнами с утра тянулся мартовский сумрак, во всем доме не зажигали света, и только в спальне теплился огонек маленькой лампы, точно окошко в бременском лесу. В спальню вошел Тагерт, осторожно неся чашку горячего чаю с лимоном. Над чашкой прядями поднимался ароматный туман. Тагерт медленно поставил чашку на журнальный столик и присел на край постели. Эта сцена о чем-то напоминала, но о чем, Лия не могла сообразить. Прячущееся воспоминание волновало, хотелось поймать его и рассмотреть в подробностях. Пристально глядя на мужа, Лия спросила:

– Скажи, ты ведь скучаешь по университету?

– Сама видишь, скучать мне не приходится, – произнес Тагерт улыбаясь. – Какая рука у тебя горячая!

Лия продолжала молча смотреть на него, ожидая настоящего ответа. Тагерт поглядел за окно и сказал уже без улыбки:

– Видел как-то в метро Чудихина с кафедры философии. Он не имеет никакого отношения к моему увольнению. Когда я еще работал на Зоологической, мы порой разговаривали… приязненно, что ли. Так вот. Этот Чудихин меня не заметил, а у меня не возникло ни малейшего желания его окликнуть, поздороваться. Мне был бы даже неприятен разговор с ним, хотя он в этом нисколько не повинен.

– Но я же помню, ты говорил, что университет – эликсир молодости, преподаватели припадают, молодеют… Как же ты без эликсира?

– Почему это без эликсира? Я забрал его с собой, – он легонько пожал Лиину руку. – Теперь он со мной навсегда.

– Ох, хитрец! А как же твои бесконечные влюбленные первокурсницы?

– А как же твой бесконечный Сашенька Студеникин? Давай, пей чай, пока горячий.

Упоминание бывшего ухажера и чая с лимоном словно изменило освещение в комнате. Воспоминание, которое до сих пор пряталось в нетях, вдруг выглянуло наружу и казалось теперь то ли тревожным дежавю, то ли сбывшимся пророчеством. Лия вспомнила о своих сомнениях накануне свадьбы, о битве авиабилетов и о том, как собиралась ухаживать за простуженным мужем. Именно выдуманная, подсмотренная сцена с лимоном убедила ее тогда согласиться… И вот теперь эта комната, мягкий огонек лампы, горячая чашка с целебным чаем. Все, как она представляла. Только простужена она, заботится о ней Сережа, и вопрос, кто главнее, давно перестал ее занимать.

– Вообще говоря, – продолжал Тагерт, – так долго преподавать вредно. Начинаешь свыкаться с мыслью, что у тебя по долгу службы есть авторитет и что ты знаешь ответы на все вопросы. А ты просто сбежал в круг таких вопросов, ответы на которые тебе известны.

– Это не чай с лимоном, – возразила Лия, хитро глядя на мужа. – Это эликсир молодости и любви.

– Ну-ка дай отхлебнуть!