«Одно ясно, – рассуждал стряпчий сам с собой. – В настоящей причине, побуждающей его действовать, он боится признаться. Мой вопрос, очевидно, дал ему возможность сбить меня с толку, и он тотчас ухватился за него. Этого достаточно для меня. Если б я был стряпчим мистера Армадэля, эту тайну стоило бы разузнать; теперь же мне нет никакой нужды гонять Бэшуд от одной лжи к другой, пока я добьюсь от него правды. Мне нет никакого дела до этого, и я предоставлю ему свободу собирать информацию окольным путем его собственными способами».

Сделав это заключение, Педгифт-старший отодвинул свое кресло и встал, чтоб закончить встречу.

– Не бойтесь, Бэшуд, – начал он. – Предмет нашего разговора истощился, по крайней мере, с моей стороны. Мне остается сказать только несколько слов, и вы знаете, что у меня привычка говорить последние слова, когда я встаю со своего места. Многое другое остается для меня неизвестным, но я сделал одно открытие, по крайней мере: я узнал, что вам нужно от меня наконец, вам нужно, чтобы я вам помог.

– Если вы будете так добры, сэр… – пролепетал Бэшуд. – Если вы удостоите высказать мне ваше мнение и подать совет…

– Постой, Бэшуд! Мы разделим эти два вопроса. Стряпчий может высказать свое мнение, как всякий другой человек, но когда стряпчий подает совет – это касается его профессии. Охотно выскажу вам свое мнение, я не скрывал его ни от кого. Я думаю, что в жизни мисс Гуилт были события, которые, если бы их узнать, заставили бы даже мистера Армадэля, как он ни ослеплен, побояться жениться на ней, предполагая, разумеется, что он точно намерен на ней жениться, потому что, хотя некоторые моменты и указывают на это, все-таки женитьба – пока одно предположение. Что же касается способа, посредством которого пятна на репутации этой женщины могли бы обнаружиться, она может обвенчаться через две недели по особому разрешению, если захочет – в этот вопрос я определенно отказываюсь вмешиваться. Это значило бы выступить в качестве стряпчего и дать вам юридический совет, а в этом я решительно отказываю вам.

– О сэр! Не говорите этого, – умолял Бэшуд. – Не отказывайте мне в величайшей милости – в вашем драгоценном совете! У меня такая больная голова, мистер Педгифт! Я так стар и так слаб, сэр, я так страшно пугаюсь и теряюсь, когда дело выходит за грань моих обычных привычек! Это очень естественно, что вы гневаетесь на меня за то, что я отнимаю ваше время. Я знаю, что время – деньги для такого умного человека, как вы. Извините меня, пожалуйста, извините меня, если я осмелюсь сказать, что скопил кое-что, несколько фунтов, сэр. Я одинок, никто от меня не зависит, я, конечно, могу истратить накопленные мною деньги, как хочу.

Бессознательно, не испытывая ничего, кроме желания задобрить Педгифта, он вынул грязный старый изорванный бумажник и старался дрожащими пальцами раскрыть его на столе.

– Спрячьте ваш бумажник, – сказал Педгифт-старший. – Люди побогаче вас пробовали прибегать к этому аргументу и убедились, что есть стряпчие (не в театре), которых подкупить нельзя. Я не хочу вмешиваться в это дело при теперешних обстоятельствах. Если вы желаете знать почему, я сообщу вам, что мисс Гуилт перестала интересовать меня с того дня, как я перестал быть стряпчим мистера Армадэля. У меня могут быть и другие причины, кроме этой, о которых не считаю нужным упоминать. Причины, приведенной мною, совершенно достаточно. Идите своей дорогой и берите всю ответственность на себя. Вы можете решиться приблизиться к когтям мисс Гуилт и остаться неоцарапанным. Время это покажет. А пока желаю вам всего наилучшего и, признаюсь, к моему стыду, что я до нынешнего дня не знал, какой вы герой.

На этот раз Бэшуд почувствовал жало. Не говоря более ни слова убеждения или просьбы, не сказав даже «прощайте», он пошел к двери, тихо отворил ее и вышел из комнаты.

Страшное выражение его лица и внезапный молчаливый уход не прошли незамеченными для Педгифта-старшего.

– Бэшуд кончит дурно, – сказал стряпчий, собирая свои бумаги и возвращаясь к прерванной работе.

Перемена выражения лица Бэшуда, сделавшегося угрюмым и замкнутым, была так ему несвойственна, что это даже заметили Педгифт-младший и клерки, когда Бэшуд проходил через контору. Привыкнув насмехаться над стариком, они обратили в смешную сторону эту заметную перемену в нем. Безразличный к безжалостным насмешкам, которыми его осыпали со всех сторон, Бэшуд остановился напротив Педгифта-младшего и, внимательно посмотрев ему в лицо, спросил спокойно и вполголоса, как человек, думающий вслух:

– Желал бы я знать, захотите ли вы помочь мне?

– Откройте сейчас же счет, – сказал Педгифт-младший клеркам, – на имя мистера Бэшуда. Поставьте стул для мистера Бэшуда, а возле скамеечку на случай, если она понадобится ему. Дайте мне атласной бумаги и коробочку стальных перьев записывать дело мистера Бэшуда и тотчас уведомите моего отца, что я оставляю его и сам открываю контору под покровительством мистера Бэшуда. Садитесь, сэр, пожалуйста, садитесь и откровенно выражайте ваши чувства.

По-прежнему оставаясь глухим к насмешкам, предметом которых он стал, Бэшуд ждал, когда шутки Педгифта-младшего истощатся, а потом тихо пошел.

– Мне следовало знать, – сказал он так же рассеянно, как прежде, – что он весь в отца; он и на моем смертном одре будет насмехаться надо мною.

Бэшуд остановился на минуту у дверей, машинально гладя шляпу рукою, и вышел на улицу.

Яркое солнце ударило ему в глаза, стук проезжающих экипажей испугал его. Он повернул в боковую улицу и закрыл глаза рукой.

«Лучше пойду я домой, – подумал он, – запрусь и буду думать об этом».

Он занимал квартиру в небольшом доме, в бедном квартале. Он тихо поднялся наверх. Единственная маленькая комнатка, занимаемая им, буквально терзала его, куда бы он ни повернулся, безмолвными воспоминаниями о мисс Гуилт. На камине стояли цветы, которые она дарила ему в разное время, все давно увядшие и все тщательно сохраняемые на постаменте из китайского фарфора, под стеклянным колпаком. На стене висела грубо раскрашенная гравюра, портрет на стекле, потому что в нем что-то напоминало ему лицо мисс Гуилт'. В его нескладной, старой красного дерева шкатулке лежали немногие письма мисс Гуилт, короткие и повелительные, написанные к нему в то время, когда он подсматривал и подслушивал в Торп-Эмброзе, чтобы угодить ей. Повернувшись спиной к своим реликвиям, он уныло сел на диван, заменявший ему постель; над ним висел щегольской голубой галстук, который он купил, потому что она сказала ему, что любит яркие цвета, и который