уходе Елены к другому. С какой стати сбрехал? Зачем? Какая-то подлая старческая суета и безудержь…

– Почему мы стоим? – подозрительно спросила Лара. Она, наверно, что-то уловила в его настроении.

– Но тут ведь негде сесть, – перекорно сказал Сыромуков. Лара сосредоточенно посмотрела на него снизу, и он заметил, как некрасиво и жалко задрожал у нее подбородок, а руки с ношей приподнялись и вынеслись вперед.

– Вы же хотели показать город… Не будете уже?

– А что там…

У него на этом слове споткнулось сердце, но не обрывно и не глубоко, так что он не успел испугаться. Он захватил ртом большую дозу воздуха и задержал его, а Ларе погрозил пальцем.

– Что такое? – смятенно спросила она.

– Тихо, – на выдохе сказал Сыромуков таинственно, – мы сейчас пойдем в город. Дайте, я понесу вашу кофту.

Он взял у нее кофту и уложил на свое плечо. От нее пахнуло загадочно, свежо и нежно, как пахло, бывало, от повилики после грозы, и Сыромуков вдруг растроганно ощутил тихое чувство прикосновенности к чему-то сокровенному и забытому. Он спросил, какие на кофте духи, и Лара с безразличным видом ответила, что это «Шанель».

– Никак не воскрешу, что связано в моей жизни с этим запахом, – сказал Сыромуков.

– Неприятное?

– Нет, светлое.

– Когда долго помнится запах, возрождающий картину прошлого, это называется эманацией памяти, – объяснила Лара. Сыромуков изобразил на лице почтительность, а сам подумал, что ей больше подходит имя Эманация, чем Лара. Ему опять пришла шальная мысль щелкнуть ее мизинцем, и, чтобы скрыть глаза, он с учтивой изысканностью склонил голову, пристукнув каблуками и старомодно согнув калачом правую руку. Лара важно приняла ее и оглянулась по сторонам, но поблизости никого не было. Сыромуков коротким поощрительным движением пожал ее локоть, и она ответила ему благодарным взглядом. Они установили размер шага, удобный для обоих, и пошли под уклон терренкура, еще пустынного и влажного от ночной росы. Кофта держалась на плече Сыромукова грациозно и цепко, как ручная белка, и запах духов от нее исходил не постоянным током, а промежуточными волнами, как и следовало, чтобы не привыкнуть к нему. Лара шла увлеченно, будто ее манила вперед серьезная цель, и шлемик ее плыл у плеча Сыромукова без кренов и покачек. В притропных кустах боярышника сыто и музыкально верещали птицы, в горах и в небе было покойно и вольно, и Сыромуков подумал, что Денису придется все-таки написать правду, как хорошо тут жить. Он спросил у Лары, довольна ли она своим курортным уделом. Она, оказывается, не решила еще, довольна ли, потому что все, от чего человеку бывает хорошо, дается ему, к сожалению, трудно, и что надо всегда начинать с себя, тогда возможен успех.

– Успех в чем? – не понял Сыромуков.

– Во всем. Вот мне, например, уже легче идти с вами, как только я предупредила, что не ошибаюсь насчет своего роста. И вам, как мне кажется, тоже не стыдно теперь со мной. Я права?

– Это вздор. Ваш рост…

– Идеален, – в нос сказала Лара.

– Не в этом дело, – запутался Сыромуков. – Хотя мне лично стало значительно свободней после того, как отпала необходимость скрывать перед вами свою лысину. Это точно!

– Но то же самое произошло и со мной. Против чего вы протестуете?

– Да я не протестую, а только хочу сказать…

– Что вы проникаетесь гордым достоинством перед встречными, идя со мной рядом, да?

– Вы язва, – восхищенно сказал Сыромуков. – Кстати, а вам не холодно в таком кисейном платье?

– В кисейном? Но оно же на чехле. А вы что подумали?

– Почти непристойное.

– Очень мило! С каких же это пор человеческое тело непристойное зрелище?

– Наверно, с тех самых, как с него исчез след рая, – ответил Сыромуков. Лара заметила, что всякие разумные примеры или доводы способны наносить обиду собеседнику, поэтому лучше их не приводить.

– Кстати, я хотела попросить у вас прощения за… ну, вы знаете, вам нравится руководить другими.

Сыромуков принял покаяние, а от приглашения руководить другими отказался, так как с детства якобы боялся и ненавидел тех, кто распоряжается чужими делами.

– Вы слишком непостоянны, – упрекнула Лара.

Сыромуков сказал, что он любит движение.

– Это исключает последовательность?

– Конечно. Разнообразие всегда было врагом его.

– Вы хотите сказать, что правило боится оригинальности?

– Безусловно. Особенно когда это правило опошлено.

– А что такое пошлость?

– Стократная повторимость. Или стихийная расхожесть моды на что-нибудь. На ваши мини-юбки, например, седые парики, на наши бороды, нелепые галстуки лопатой, на иконы, подсвечники.

– На портреты того же самого Есенина и Хемингуэя, – невинно подсказала Лара.

– Конечно, – сказал Сыромуков.

– Значит, пошлость – массовость? Но ведь в это понятие заложена идея блага для всех. Интересно, как вы вывернетесь сейчас.

– Ну и пусть заложена, – сказал Сыромуков, – но не станете же вы отрицать, что главным в идее блага считается теперь потребительство и наслаждение?

– Допустим. А почему?

– Очевидно, потому, что главным органом индивидуальной жизни является все-таки пищеварительный канал.

– О господи! Сама я тоже люблю говорить иногда несуразности назло так называемым праведникам, а вот слушать чужие благоглупости спокойно не могу. Вы не знаете, в чем тут дело?

– Не впадайте в панику, – сказал Сыромуков, – наличие у нас пищевода совсем не означает, что над человеком, – но над Человеком, заметьте! – не довлеет еще и благородный груз так называемого категорического повеления.

– Независяще от него самого? Что же это такое?

– Чувство долга, чести, самопожертвования.

– Но это тоже остается лишь в идеале, извините за выражение, поскольку здесь требуется человек с большой буквы, как вы сказали?

– Нет, – возразил Сыромуков, – не человек-исключение требуется, а благоприятные условия для осознания каждым…

Он осекся – из-за поворота терренкура навстречу им вышла женщина, внезапно остановленная тем знакомым Сыромукову преградным толчком взрывного испуга, когда человеку кажется, что он уже просрочил время, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Она была чудовищно толста и громоздка и стояла в напряженной позе ожидания конца удушья, как определил ее приступ Сыромуков, успевший мысленно обругать врачей за то, что они разрешают таким людям шляться по горам. Он подумал, что нитроглицерин поможет ей, но достать стекляшку не успел, заметив, как покойно-справно больная попятилась к кромке тропы, благополучно удерживая в руке полиэтиленовый мешок с апельсинами. Она приложила к надбровью козырек ладони и с откровенным горестным удивлением глядела на Лару. Сыромуков загораживающе вынес вперед плечо, на котором лежала кофта, не зная, как ему поступить, если эта овсяная скирда возьмет и причетно заголосит: «А-я-яй, да господи же ты, боже мой!» Он покосился на свою спутницу и увидел, что сумку она несет