class="p1">– Хиппи? Это, кажется, американские или английские парни с проснувшейся совестью, – многозначительно сказал он.

– Которые возмутились действительностью, да?!

Бармена почему-то устраивал полученный ответ, уж слишком пылко он обрадовался ему, и Сыромуков дал попятный ход.

– Возможно, – сказал он, – но дело в том, что они не знают, как и в какую сторону им плыть от этой действительности, вот в чем беда.

– А зачем плыть самому, когда тебя буксируют другие?

– Ну, это уже зависит от предпочтения одного способа плавания другому. Кто-то любит водные лыжи, кто-то кроль, а кто-то брасс.

– Но вы забыли еще один английский способ. Называется оверарм. Это когда плывешь на боку.

– Ну-ну, – усмехнулся Сыромуков. – До свидания.

– Всего хорошего, дорогой! – нахально сказал бармен.

Старик маркер ждал стоя, прислонясь спиной к подоконнику, где лежали апельсины, но не на прежнем месте, а прибранно в уголок. Сыромуков осторожно передал ему пакет и сказал, что пиво свежее, хотя сам не знал, так ли это. Старик сбил о кромку подоконника жестяные пробки с обеих бутылок. Сыромуков напомнил, что не пьет пива.

– Как хочешь, – отрывисто сказал старик. Он без передыха выпил из горлышка всю бутылку и проясненно-средоточенно воззрился на Сыромукова, едва ли замечая его, – где-то отсутствовал.

– Хорошо? – тихо спросил Сыромуков.

– Ох! А ты чо? В самом деле не пьешь?

– Не могу. Сердце. Закусите апельсином, будет еще лучше.

К Сыромукову снова возвращалось то первоначальное состояние здесь, когда он не ощущал потребности в самоотчете за происходящее, но было отчего-то грустно и не хотелось оставлять старика одного.

– У меня плитки шоколада есть, хотите? – вспомнил он. Старик не ответил и посмотрел на него мутно и гневно – опьянел на взыгравшем вчерашнем хмеле.

– Ты чо, думаешь, я маркер и больше ничего, да? – крикнул он. – Хрен в сумку! Я тайный сыщик, вот кто!

– Да ладно, – сказал Сыромуков, – вы лучше съешьте вон апельсин. Будет еще лучше. Увидите.

– Махал я твой апельсин! Не веришь про сыщика?

– Да верю, верю, старинарь. Я тоже сыщик. Такой же. Тайный.

– Нет, не веришь!

Он быстро пьянел, и лицо у него стало обиженное и мстительное, – наверно, сознавал сам, что с «сыщиком» вышло плохо, недоказательно, а вот деревяшка была, и была при нем, явной, всегда и у всех на виду…

В столовую попадать было еще рано, и казалось заманчивым, если бы не бармен, выпить рюмки две коньяку, чтобы застопорить вертящуюся в мозгу пластинку с бессмысленным напевом «туторки-муторки, туторки-матуторки», а после этого попытаться убедить себя, что нельзя рассматривать отдельные вещи и события в отрыве от общей оси мира, что при жизни вообще никто и никогда не был счастливым, что ногу старик не обязательно мог потерять на войне, совсем не обязательно. Это во-первых. А во-вторых, он ведь сам сказал… как это? Ну, что на обухе рожь не молотят, а из мякины кружев не плетут. Вот именно. Так что все закономерно, все правильно… И поэтому, может быть, хватило бы даже одной рюмки, если бы не бармен, – видеться с ним в эту минуту не хотелось.

После обеда Сыромуков пошел на почту и там написал длинное родительское письмо Денису, в котором сообщал под конец, что тут, в Кисловодске, по-прежнему дует ветер и хлещет дождь.

Вечер тянулся медленно и тихо. С балкона – палатам люкс они полагались по штату – открывался просторный вид на юго-западную сторону света, где даже после заката солнца пылал и пылал Эльбрус, а небо оставалось подернутым золотисто-алой пылью, будто в том краю шла большая молотьба толокой. Позже небо нежно позеленело, затем покрылось протемью, а это означало, что молотьба на горизонте закончилась и счастливо уморенные люди пошли вечерять. Они будут есть утомившуюся в печке домашнюю лапшу с курятиной. И галушки. И вареники. И еще кавуны. У них, конечно, найдется чего и выпить – прохладная и вкусная, домашней готовки брага. Целая бочка. Дубовая, с чистым медным краном. Пить будут глазурованными глиняными кружками. Брага хмельная, веселая, но они там могут осилить по три и по четыре кружки, потому что все здоровы. Им можно… Это продлится у них долго, потому что пьют и едят они степенно, «не швыдко». Они же не в казенной столовке. Они ведь знают, что такое хлеб. Свой… Ну вот. Теперь, наверно, все повечеряли, а расходиться по хатам никому не хочется. Да и не следует: месяц же сейчас взойдет! Песни они будут «кричать» на улице. Первой пусть споют про то, куда милый скрылся, ах да где же его сыскать? Он в Ростове нанялся чувалы таскать. А чувалы – не малы, плечушки его болят. И болит его сердце, гребтится душа… Впрочем, о сердце не надо. Они все там здоровы, все…

Некоторое время спустя на шафранно-аспидном плоскогорье, левее Машука, засветился костер. Виделся не только приземленный косячок пламени, но явственно различался и неколебимо вставший над ним белесый ствол дыма. Это было тоже хорошо – жизненно древне и человечески ладно – далекий костер в полупотемках, но для того чтобы не погубить очарование покойного созерцания, к костру и на пушечный выстрел не следовало подпускать раздумье – кто его развел, из чего и зачем, ради потехи или по необходимости, один или вдвоем. Сыромуков не смог заставить себя не думать об этом, и зародилась тревога неизвестно за кого, и надо было уходить с балкона. В палате густо пахло скипидаром – днем, вероятно, натирали паркет. Дощечки скрипуче пели под ногами, и у Сыромукова появилась возможность вообразить, как однажды в студеную зимнюю пору позади Некрасова – ну, загонщиком был у него, а то и просто знакомым, мало ли! – он из лесу вышел. Был сильный мороз. И глядь: поднимается медленно в гору лошадка, везущая хворосту воз… Беседы с Власом хватило на шесть рейдов от входных дверей до окна и обратно. Разговор можно было и продлить, но мальчишку не следовало задерживать на юру, да и отец ждал его за очередной порцией дров… Влас-Денис, Влас-Денис, живи-трудись и не ленись, на графине не женись, а тоска – хоть удавись, Влас-Денис, Влас-Денис…

Свет зажигать было неразумно – тогда в палату уже никого не зазвать и ничего не заластить, тогда останешься тут наедине с самим собой, отраженным в зеркале. А в темноте еще можно что-то придумать. Вплоть до очередного своего «лазурного» проекта. Черт возьми, всю послевоенную жизнь он только тем и занимался – выводил их путем мечтания. Призраки, появлявшиеся вразрез с реальностью, заданностью и серийностью. А несозвучное эпохе должно умирать не